Альберт Гурулев - Осенний светлый день

Делает это же черное дело и «двоюродный» брат вот такого туриста, безродный бродяга-бич, для которого не только тайга ничья, но и весь мир ничей, и он сам для себя тоже чужой.

Что бич, что такой турист — два сапога пара. Правда, внешние отличия у них все-таки есть. Первые, крепкие телом, снабженные самым современным туристическим оборудованием, способные одолеть горы и реки, добираются до самых дальних и утайливых охотничьих угодий. Люд этот в основе своей из больших городов, главным образом центральных и западных районов страны, где все еще бытует малахольный сказ о бескрайности, богатстве и ничейности тайги. И идут такие туристы, бескорыстные любители дальних и трудных дорог, романтики с головы до ног, и творят ведомое и неведомое зло: рубят вдоль тропы березы и рябины на таганки и шесты, рушат и жгут зимовья, громыхают огнем из дальнобойных ружей, валят на окровавленный мох малый таежный «народ».

Дикий турист, он и есть дикий, и слово это, тавром к нему прилепившееся, все о его сути говорит. Дикий, необузданный, словно вырвавшийся из диких степей, не помнящий своих корней, не сумевший создать ничего общечеловечески ценного и потому ничего не умеющий ценить в чужом для него доме, как Мамай на Русь, идет этот турист на тайгу.

Бродяга-бич отличается от такого туриста в основном крайней непривлекательностью, замызганностью, нездоровой всеядностью — этот-то приест в зимовье и подпорченные мышами и сыростью позапрошлогодние продукты — да еще отличается тем, что ищет в тайге корысть и редко уходит от винно-водочной торговой точки дальше чем на дневной переход.

Зло рождает зло. Униженный пришлыми людьми промысловик, у которого пограбили припасы, надругались над его таежным домом, уже не сможет с открытой и доброй душой отнестись к встреченному на тропе незнакомому человеку.

Тут, пожалуй, следовало бы сделать отступление и рассказать о зимовье Константина Петровича, отца Глеба.

— Гнуса и комара в тайге против прошлых времен помене стало, но зато туриста — невпроворот.

Все дедовы охотничьи тропы, все его охотничье государство расположено в верховьях реки Каменной. В конце лета, когда отхлынут жары, растапливающие снеговые шапки на островерхих гольцах, горно-таежные реки мелеют. Мелеет и Каменная, становятся доступными ее дотоле непроходимые броды, обнажается дно возле скальных прижимов, и тогда по открывшемуся пути устремляются в глубь тайги орды диких туристов. Особенно орды стали многочисленны, когда в устье Каменной вырос и укрепился доходный палаточный городок и пункт проката туристского оборудования.

Первое зимовье сожгли у деда Константина лет восемнадцать назад. Стояло зимовье на самом берегу Каменной, на веселой поляне, словно приглашало к себе в гости, и идущие вверх по реке не могли его миновать. Было зимовье просторное, высокое, до матицы самый высокий человек головой не доставал. Не зимовье, а дом настоящий. И печка была из кирпича, умеющая долго держать тепло, с заводской настоящей дверцей. При зимовье была баня, завозня и амбарушка. По теперешним временам так это целая усадьба.

Простояло то зимовье, рубленное из листвяка, лет сорок, и стоять бы ему не раз по стольку, да вот сожгли его однажды летом. Кто сжег — неизвестно. Рук-ног на месте пожарища никто не оставил, но догадаться нетрудно было.

Другое зимовье дед Константин срубил подальше, в глубине тайги, за красотой поляны не гнался, старался обустроиться в стороне от многолюдной береговой тропы, сокрытым от чужих глаз. Построился и несколько лет прожил спокойно. Но ведь не по воздуху летал, по земле ходил и набил хоть и малозаметную, но тропу. Тропа и выдала таежное. И это зимовье сгорело, сгорело перед самым началом промысла, подходящего жилья сладить он уже не успел, и пришлось охотничий сезон маяться у костра, под жердяным навесом. Поморозил тогда дед руки и лицо и раньше времени пришел в поселок. К тому времени здоровье у деда потихоньку стало сдавать, он и поопасался, как бы не привязалась к нему какая хворь. А хворь в таком разе, когда ты без зимовья, вдали от людей, смерти равна.

Новое зимовье дед Константин построил со всеми индейскими боевыми хитростями, в месте утайливом, и найти его очень непросто. Правда, пришлось поступиться многим: красотой места, банькой и другими таежными радостями и удобствами. Зато — хрен найдешь.

Как-то в летнее время уходили Иван с Глебом вверх по Каменной за хайрюзами и ушли на целый дневной переход. Первую ночь ночевали под скалой, померзли малость, но на следующую ночевку Глеб обещал зимовье с полным комфортом. Во второй день тоже рыбачили до самого вечера, и, когда Глеб собрался идти в зимовье, Иван, уставший, предложил ночевать на берегу, потому как никакой, даже малый переход он бы не одолел.

— Да рядом тут. Метров пятьсот, не больше.

Иван в тайге не совсем новичок, но никаких признаков близкого жилья не приметил: ни тропы, ни порубок. Да и место для обустройства зимовья было вроде неподходящее: скальные прижимы, каменные осыпи. Доброе место могло быть только вверх по реке, где Иван еще не был, но, к его удивлению, Глеб пошел вниз, уже по знакомой тропе. Они прошли совсем немного, и там, где тропу пересекал каменный вынос и ручей, бьющийся среди камней, Глеб повернул вдоль ручья. Никакой тропы не было, и идти можно было, лишь прыгая с камня на камень. Ручей вытекал из узкой и мрачноватой расселины, обочь ручья пути уже не было, и Глеб ступил прямо в воду. Теперь Ивану стало понятно, почему он не приметил боковой тропы: ни камень, ни вода следа не оставляли.

Вскоре распадок пошел круто вверх, и ручей превратился в целый каскад небольших водопадов. Где-то на высоте семиэтажного дома расселина подалась вширь, стало поло-же, и прямо от воды повела торная тропа. Но она уже не могла выдать зимовье: никому и в голову не придет мысль лезть в узкую сырую расщелину, брести по воде, карабкаться вверх по ослизлым камням. Правда, и хозяину непросто добираться до жилья, но зато от незваных гостей, скорее всего, будет избавлен.

Они еще поднялись вверх по тропе на несколько десятков метров и лишь тогда увидели срубленное из толстенных бревен зимовье. В этом месте расселина превратилась в распадок, заросший смешанным лесом, и Иван удивился, как удобно обустроился дед Константин. Вода есть, дрова рядом, и тащить их надо не вверх, а вниз. Одно худо — с конем сюда не зайдешь, но коня у деда давно нет, пехом он заносит продукты, на своем горбу, так что и эта забота — о коне — отпала. И потому место для зимовья всем взяло.

Иван как-то спросил Глеба:

— Вот с тех пор как пожгли ваши зимовья, характер отца не испортился, не обозлился он на людей?

Глеб задумался, ответил не сразу: