Аркадий Пинчук - Потому что люблю [сборник]

Муравьев даже не поверил, когда она ему еще в коридоре сказала, что завтра улетает к маме.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, — спокойно ответила Лена. — Завтра будет самолет транспортный, летит в отпуск жена вашего командира эскадрильи, пригласила меня…

Муравьев снял меховые унты, куртку, подошел к Лене, обнял ее.

— Очень интересная новость.

— Надоело мне здесь, — сказала Лена и отстранила его руку. — Одичать можно. По Саньке соскучилась, по нормальным магазинам, по городу…

— Как же я без тебя здесь буду? — полушутя спросил Муравьев. Но Лена шутки не приняла и ответила с легкой обидой:

— Мне кажется, что тебе с твоими самолетами будет не хуже. И не говори, пожалуйста, глупостей.

— Когда ожидать тебя?

— Вот отойду немного, напишу… Видно будет.

Письмо пришло на исходе второго месяца. Она писала о Саньке, что он быстро растет и становится упрямым и непослушным, что родители оставили ей двухкомнатную квартиру в старом люксе, что у них очень симпатичный кот Одиссей, что работает она в лаборатории горючих ископаемых при Академии наук и что Санька спрашивает: «Когда приедет папа?..»

Отпуск ему был запланирован на предпоследний месяц года. Его бы могли и раньше отпустить — на десять дней, по семейным обстоятельствам, но для этого надо, как минимум, объяснить командиру семейные обстоятельства. А что он мог объяснить, если и сам толком не разобрался в случившемся.

И вообще хватит об этом. Вот-вот машина за ним приедет, и через час-другой он будет высоко и далеко от этого рыжего бревенчатого домика, от дощатых тротуаров, под которыми все лето хлюпает вода, от длинного до тошноты дня и от унылых заполярных пейзажей.

— Такие случаи, — сказал ему один из приятелей, — бывают раз в столетие. Так что радуйся и считай, что тебе кошмарно повезло.

Муравьев не возражал, но и для бурной радости не видел причин.

Хотя случай сам по себе действительно выдался редкий. Кто мог предположить, что в один совсем не прекрасный день его вызовут на командный пункт, не дав закончить обед. Он терялся в догадках — по какому поводу? Перебирал различные варианты, и все это оказалось далеким от истины. Его ждал на КП училищный командир эскадрильи, которого курсанты звали «стариком», только уже не майор, а полковник. Белый Роман Игнатьевич. Он обнял Муравьева при всех его начальниках, неуклюже поцеловал в висок и тихо сказал:

— Спасибо, дорогой, не подвел старика…

Все так же обнимая Муравьева, повернулся к умолкшим офицерам и как-то фамильярно подмигнул им.

— В училище он был у меня самый толковый курсант. И тут вот… Знаете, приятно.

Потом они еще около часа сидели дома у Муравьева. Роман Игнатьевич рассказывал о жизни и службе муравьевских однокашников, кто и где летает.

— Как погиб Миша Горелов? — спросил Муравьев.

— Просто… При взлете в турбину попала птица… Он упал сразу за полосой… Самолет взорвался… И все.

Миша Горелов был его другом по училищу. Последнее письмо Муравьев получил от Горелова, когда его уже не было в живых. Как он мечтал слетать в космос! И вот его нет. Нет и никогда не будет…

Они помолчали. Затем командир встал, заполнив собой маленькую комнату, и спросил:

— Давно она уехала?

— Скоро полгода.

— И как думаете дальше?

— Не знаю.

Роман Игнатьевич поправил блестящую кокарду на фуражке, отставил ее на вытянутую руку в сторону, как бы издали посмотрел и неожиданно спросил:

— Хочешь погостить у меня в полку? Машины почти такие же. Только у нас город и почти в центре Европы. И с Леной, может быть, встретишься. Или думаете разводиться?

— У нас ведь Санька…

— Вот видишь. Ну так что, согласен?

— Роман Игнатьевич, вы же знаете, я с вами — хоть к черту в пасть! Но что это за приглашение? Зачем и на сколько?

— Обмен опытом, — улыбнулся Белый, — покажешь моим ребятам, как летать на новых самолетах. Мы тоже скоро такие получим. Поглядишь, как мы летаем… По рукам?

…Потом, когда пришел приказ о переводе, командир сказал Муравьеву: «Обвел нас этот Белый вокруг пальца. Бывший командир, дескать, интересуюсь… А мы уши развесили, нахваливаем. И вот — лучшего летчика от боевой учебы отрываем. Впрочем, бог с тобой, там тоже учеба…»

Товарищи спрашивали проще: «У тебя что, рука в Москве?»

Муравьев и сам удивился: как это у «старика» все так ловко и быстро получилось?

Приказ был категоричным. Еще вчера Муравьев носился в истребителе над мутным океаном, а уже вечером прощался на аэродроме с друзьями. Прямо из горлышка пили по глотку какое-то невкусное вино и закусывали крепкими зелеными огурцами из прикухонного парника. Торопливо говорили какие-то слова, призывы «не забывать», «писать».

Муравьев упрямо не хотел думать о том, что его ожидает там, «почти в центре Европы», но человек есть человек, и ему трудно не думать о завтрашнем дне. Где-то в глубине его мозговых клеток формировались абстрактные детали и фрагменты, отслаивались, накапливались, складывались в отчетливую картину с конкретными действующими лицами, среди которых непременно были Санька, Белый, Лена, овладевали воображением, заполняли сознание. То Муравьев вел головокружительный поединок с Белым, то бродил по узким улицам старинного Львова, то играл в самолетики с Санькой, то просто сидел рядом с Леной у телевизора…

Размечтавшись, он обрывал себя «на полуслове» и заставлял думать о вещах реальных и менее приятных. Например, о том, как вернется через месяц, а то и через неделю к этому же причалу и с этим же багажом. Один… И все покатится своим чередом: занятия, тренажи, короткие передышки, полеты. Да, полеты — это единственное, что греет под здешним стылым небом. Там, на высоте, когда тебя обволакивает тишина, когда земля теряет реальные очертания и ты ощущаешь ее лишь через монотонное потрескивание в шлемофонах, все земные проблемы уменьшаются и блекнут, словно рассматриваешь их на фоне Галактики…

Эти мгновения будут, но будут еще и ночи в пустой квартире, будут гнетущие раздумья, от них не уйдешь, и ничего не поделаешь, коль выпало тебе такое на долю. Жить надо…

«Попроси, чтобы тебя перевели», — пишет Лена. Но на каком основании проситься? Не нравится здесь моей жене? А кому нравится? Все могут запроситься. Однако другие понимают, что так надо, что иначе нельзя. А Лена почему-то не захотела этого понять. А почему не захотела? А потому, что кончается на «у». Все просто, как дважды два…

Ну вот, кажется, идет машина.

Муравьев подошел к окну, оперся ладонями о подоконник и поверх занавески выглянул на дорогу. Выбирая поровнее колею, к дому катилась зеленая «санитарка». «Как больного», — подумал Муравьев и, бросив в карман прилипшую к пальцам заколку, начал одеваться.