Аркадий Пинчук - Потому что люблю [сборник]

— Обвинить никто не обвинит, если будет все хорошо. А если вдруг война? Об этом мы в первую очередь думать обязаны.

Об этом он говорил и с командиром дивизии.

Его понимали. Но небо не любит скороспелых решений, оно не прощает ошибок, не терпит авантюризма. И то, что рождалось в трудном поиске на земле, требовало доказательств в воздухе. Сегодняшний полет Виктора Гая был одной ступенькой такого доказательства.

…Последняя фигура вписывалась в схему полета секунда в секунду. Небольшой доворот, и машина выравнивается. Все. Домой!

— «Клубничный-один», я «Клубничный-двадцать пять». Режим закончил. Разрешите выход на точку?

— Разрешаю…

И только теперь он снова подумал о Наде, о том, что самолет из Новосибирска если еще не зарулил на стоянку, то наверняка потихоньку подъезжает к аэровокзалу, и Надя сейчас, по-детски прижавшись носом к стеклу иллюминатора, вглядывается в толпу встречающих… И пока ей Андрей или Ната не скажут, что он на полетах, она все будет взволнованно искать его глазами.

Впервые за многие годы Виктору Антоновичу захотелось быстрее вернуться на родной аэродром, увидеть издали уже обозначенную огнями взлетно-посадочную полосу, прицелиться в точку, отмеченную линейкой красных фонарей, и ощутить мягкий удар застывших колес о жесткий камень полосы. Подрулить к стоянке, снять высотные одежды, помыться в душе, выйти под звездное небо и глубоко вдохнуть запах скошенной у домика и уже почти высохшей травы.

И увидеть Надю. Ее живые глаза. Вздрогнувшие губы…

Его мысли резко оборвала вдруг подступившая тревога. Взгляд метнулся по циферблатам приборов и замер на манометре масляного давления — стрелка быстро ползла к нулю…

Уже в следующее мгновение Виктор Антонович нажал кнопку передатчика и сказал, не слыша собственного голоса:

— Я «двадцать пятый». Остановился двигатель. Высота — девять. Курс — девяносто. Давление — ноль.

Тишина захлестнула, подступила к горлу, навалилась на плечи.

— «Двадцать пятый», снижайтесь до шести тысяч. Нет ли у вас пожара?

Приборы пожар не показывают. Но если упало давление, значит, повреждение в системе маслопровода. Пожар может вспыхнуть в любую минуту.

— Я «двадцать пятый», высота — шесть тысяч.

— Выполняйте запуск двигателя.

При первой же попытке запустить двигатель тревожно замигала сигнальная лампочка — в хвостовом отсеке пожар. Двигатель заклинило.

— «Двадцать пятый», вам стропа. Вам стропа… Немедленно оставляйте самолет. Как поняли?

И в это самое мгновение Виктор Антонович увидел под собой густое мигание городских огней. Где беспорядочной россыпью, где стройными рядами. Неуправляемая машина, начиненная полным боекомплектом и сотнями килограммов керосина, подобно бомбе с подожженным фитилем, неслась на вечерний город, на головы одетых в домашние халаты женщин, на улыбающихся во сне малышек…

— «Двадцать пятый», я вам приказываю покинуть самолет, — услышал Виктор Антонович голос Сироты. — Ты меня слышишь, «двадцать пятый?»

— Слышу, — сказал летчик сухо. — Самолет снижается на точку. Принимаю меры.

Он окинул взглядом город, и ему показалось, что окраина ближе с его левой стороны. И Виктор Антонович плавно развернул влево отказывающийся повиноваться самолет. На мгновение оглянулся, и в его глазах отразились срывающиеся с обшивки короткие лоскуты пламени.

— «Двадцать пятый»!. Виктор!.. Немедленно катапультируйся! Я приказываю! Слышишь, немедленно!

Конечно, он слышит. Но до окраины еще несколько секунд… Надо удержать штурвал, чтобы пылающий самолет не рухнул на маленькие и хрупкие домики города. Всего несколько секунд… Совсем немножко. Вон за эти огни. Там уже чернильным пятном расползалось безлюдье, туда дотянуть…

Все. Можно катапультировать.

Он убрал с педалей ноги, затылком прижал голову к спинке и потянулся к красной ручке…

Пиропатрон сработал безукоризненно, и катапультное сиденье, окрасившись на мгновение цветом пожара, реактивным снарядом рвануло в зенит. Когда сработала парашютная система и тугой хлопок задержал падение, Виктор Гай увидел почти под собой горящие обломки самолета. В обступившей вдруг тишине он даже услышал, как языки пламени с шипением и треском слизывали с металла авиационный лак. Мигающая чернота надвигалась быстро и неумолимо. Густо запахло хвоей; затем сильный и неожиданный удар снизу отозвался горячей болью в бедре и затылке, перед глазами поплыли черные матовые шары. Задержав усилием воли ускользающее сознание, Виктор Гай увидел рядом длинные, очищенные от коры бревна и высокие кучи еловых ветвей.

«Угораздило же меня на эти дурацкие бревна, — подумал он, — куда удобнее было бы опуститься на еловые ветви…»

Еще он подумал о том, что случайный отказ техники спутает теперь все планы, поломает задуманное дело, что, хотя его вины в случившемся и нет, все равно уже теперь никто не захочет его поддержать, даже Сирота. «До первой ошибки…» Но его ли это ошибка?..

Конечно, его. Командир отвечает за все…

И еще он успел подумать, и даже не подумать, а расшифровать тупую боль у сердца, отчетливо почувствовать, как чертовски хочется жить, пусть трудно, пусть сложно и часто безрадостно, но жить! С болью, с бесконечной тоской и короткой радостью, но жить!

А боль пройдет. Он знал, что всякая боль отступает, и тогда сознание бытия дарит человеку восторженные минуты такой радости и такого счастья, ради которых стоит бороться, стоит жить…

Усыпанные черным щебнем холмы неожиданно расступились, и Муравьев совсем близко увидел скалистую кромку берега, услышал ухающие накаты волны, йодистый запах водорослей. Здесь, у цели, ему вдруг показалась бессмысленной затея с прощальным ритуалом — отмахать двенадцать верст под дождем, чтобы десять минут постоять у океана. Глупо, конечно, выдумывать несбыточные прожекты, уезжая в двухнедельную командировку. Глупо и, естественно, смешно. Хотя чем черт не шутит, когда бог спит. Один человек вышел из дому, чтобы купить рыбу, а по воле событий стал солдатом и попал на войну.

События могут сложиться в самую неожиданную комбинацию, и, конечно же, не исключено, что его Муравьева, могут вдруг оставить для дальнейшего прохождения службы на Большой земле. Вероятность ноль ноль целых и одна тысячная, но мечтать и надеяться дозволено всем, потому как мы все «рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор…»