Леонид Комаров - Три ролика магнитной ленты

— Ты на нас, Дрожжин, не кричи, — сказал Богодухов. — Ты лучше скажи, когда нам разряды повышать будете?..

— Не за что вам разряды повышать.

— Что так? Опять нехорошо разговариваешь.

Недовольно зашумели.

— Работать нужно как следует, а потом разряды требовать, — сказал мастер. — И митинг мне тут не устраивайте. Будет собрание, там свои претензии и выкладывайте начальству, а сейчас берись за дело…

Миха покосился на Рогова, сказал:

— Знаем мы ваши мероприятия. Нас не проведешь.

Мастер заглянул в конторскую книгу, захлопнул ее.

— Вот вам новый бригадир, Рогов его фамилия. — Дрожжин повернулся к матросу. — Давай, знакомься с делом. И знаешь, не очень с ними — на хвост наступят.

Рогов кивнул.

Дрожжин ушел. С минуту длилось молчание. Все бесцеремонно разглядывали нового бригадира.

— Ну, здорово, ребята! — сказал Рогов.

— Здоров, коль не шутишь, — ответил Миха. Он прищурил глаза и поиграл желваками. — Это ж ты откуда такой фартовый?

— Демобилизованный флотский, — просто ответил Рогов.

— В начальнички, значит, метишь! — Миха сквозь зубы сплюнул в угол, где были свалены трубы.

— Куда направили — туда и пошел… Ну, как тут работенка?..

Рогов старался спокойно повести разговор. Богодухов ухмыльнулся:

— А она, как известно, не лошадь. Если ее не тревожить — сто лет простоит.

— А если потревожить? — в топ спросил Рогов.

— Ты нам про работенку не заправляй, понял? — сказал Миха, поерзав на табурете. — Вникай! А поднимешься — рога пообломаем!

— Шутишь! — сказал матрос.

Разговора по душам не получалось. Мрачно помолчали.

Богодухов поднялся из-за стола, стал балагурить. Выбил чечеточку, запел:

Он обошел бригадира и остановился позади, разглядывая его и подмигивая приятелям. Рогов краем глаза следил за Богодуховым. Тот хмыкнул. Рогов повернулся, спокойно сгреб Богодухова обеими руками за брючный ремень и, приподняв в воздух, отнес и посадил на стол.

— Ты чего?! — спросил перепуганный Богодухов.

— Вот что, браточки! — сказал матрос багровея. — Довольно куражиться! А ну, по местам! Будем трудиться…

Зашевелились неохотно. Мохов взял разводной ключ и ушел наверх, в цех. Дежурный принялся перелистывать конторскую книгу.

— Гляди, матросик, нарвешься, — пригрозил Миха.

— Шуруй, браток!

Богодухов засуетился:

— Кончай ночевать!

Разошлись по местам.

Застучали молотки, зазвенел металл — «жестянка» заработала.

— Чаю хочешь? — спросил Мокеич.

— Можно стаканчик.

Мокеич протянул мне термос и достал из письменного стола начатую пачку быстрорастворимого прессованного сахара. Он всегда брал с собой на работу полный двухлитровый термос чая.

Вечерами, когда все расходились домой, он еще оставался в редакционной комнате. Что он делал? Возможно, перечитывал материалы предстоящих передач, возможно, составлял план работы на следующую неделю, хотя почти всегда этим занимался я. Вообще Мокеич не любил писать, он был, так сказать, прирожденный руководящий товарищ. А поскольку единственной «кадрой» у него был я, то Мокеич руководил мной. Но надо отдать ему должное: Мокеич обладал незаурядным репортерским даром и находчивостью. Поэтому, когда нужно было где-нибудь записать отклик на какое-то важное событие, или сделать экстренный «репортаж с места», или вести трансляцию праздничной демонстрации, наше телерадионачальство всегда посылало Мокеича. Кроме напористости Мокеич имел весьма представительный вид — солидный рост, этакую вальяжность, внушительность в лице с крупным носом, и обладал хорошо поставленным баритоном. Все это делало его в наших сферах «незаменимым». А еще Мокеич был непременным выступающим на всех наших собраниях. Когда Мокеич выступал, мне всегда казалось, что фразы, вероятно заранее приготовленные, вылетали сами собой; он каждый раз моделировал свою речь из готовых блоков, меняя их расположение в зависимости от обстоятельств, точно так, как дети играют в кубики. И еще я замечал, что Мокеичу нравилось то, как он говорил и какое впечатление производило его выступление на окружающих. Ему нравилось, когда в вале улыбались. Он любил мягко поиронизировать над коллегами, но совсем необидно. Все это создавало ему репутацию «миляги», «своего в доску».

Несмотря на то что Мокеич был старше меня на добрых двадцать лет, мы с ним общались на «ты». Он сам об этом просил. Возможно, хотел показать свой демократизм.

Мокеич много лет проработал редактором какой-то многотиражки. Потом перебрался на радио и, невзирая на свой далеко не молодежный возраст, вел молодежные передачи.

Мы иногда обменивались с ним впечатлениями о прочитанных книгах, журнальных новинках. Я нередко советовал Мокеичу прочесть то или иное понравившееся произведение. И когда потом у нас заходил разговор о какой-нибудь книге, которую в тот момент поругивали критики, Мокеич отводил меня в сторону и говорил тихо:

— Откровенно говоря, разумеется, между нами, мне лично эта вещь не понравилась.

— Да? А почему это должно оставаться между нами, если ты высказываешь свое откровенное мнение? Разве в том, что тебе не понравилась книга, есть что-то нежелательное для окружающих?

— Нет, знаешь, — Мокеич замялся, — ведь кому-то она, может быть, нравится. Я не хочу навязывать своего мнения.

…Как-то у нас зашел разговор о поэзии. Я знал, что он стихов не любил и никогда не читал их. Но в этот раз в нашей передаче должны были пойти стихи одного начинающего поэта. Я похвалил стихи, однако добавил, что в них чувствуется пока влияние… и назвал имя хорошего, всесоюзно известного поэта, на которого в тот момент появилось в печати несколько критических выступлений.

Мокеич строго посмотрел на меня и сказал:

— Тогда стихи придется снять.

— Почему?!

— Как — почему?! Раз в них влияние, подвергающееся критике, значит, нельзя давать.

— Но мнение критики может быть ошибочным, субъективным.

Мокеич не хотел со мной спорить и, чтобы прервать этот разговор, сказал:

— Хочешь еще чаю?

— А, явился! — сказала Махлакова, завидев в вестибюле Мохова. — Собирайся. Через пятнадцать минут зайду за тобой.

— Куда тебя? — спросил Богодухов, когда они поднимались по лестнице на второй этаж.

— Не знаю. — Васька пожал плечами. Ему было все безразлично.

— Какую-то шкоду против нас затевают, — сказал Богодухов.

Мохов собрал свои пожитки.

К тому, что Ваську переводили, Миха отнесся равнодушно. Он только сказал: