Леонид Комаров - Три ролика магнитной ленты

Я ходил в прокуратуру, объяснил свое косвенное отношение ко всему этому и попросил, если можно — присутствовать при допросах и познакомиться с кое-какими документами. Мне сказали, что будет видно, и тоже включили в список свидетелей.

После этого происшествия в общежитии разбиралась и заводская общественная комиссия. И поскольку на Махлакову было много жалоб, ее с работы сняли. Вместо нее прислали отставного майора, пожилого человека с крупной седой головой, бывшего интенданта Николая Васильевича Корбова. В общежитии его встретили с любопытством и уважением — на кителе в два ряда орденские планки. Он не гремел, не кричал, ходил по комнатам, знакомился с ребятами, расспрашивал о личном, о нуждах, о жалобах.

Комендантские обязанности, в общем-то несложные, Николай Васильевич освоил быстро. Многолетняя армейская привычка проводить политинформации побудила его, отнюдь не по обязанности, собирать в комнате отдыха ребят и проводить беседы. Римма буквально сияла от счастья.

К ней он обращался так:

— А не сделать ли нам, доченька, то-то и то-то.

Одним словом, наступила совсем другая жизнь.

Как-то повстречал Махлакову.

— Ну, скажите, где тут справедливость? — басила она. — Плохо я работала, да? Не справлялась? Да я сил своих не жалела, всех неплательщиков искоренила, порядок — во как! — держала! — Махлакова потрясла кулаком. — А теперь что? меня же с работы сняли…

Она быстро-быстро заморгала, губы ее задрожали, по щекам покатились слезы, и она вдруг тонким, писклявым голосом запричитала:

— Ты, говорят, Махлакова, не годишься на комендантской должности. Чуткости, мол, в тебе нет…

Она быстро смахнула слезы краем платка, лицо ее снова стало грозным, а голос басовитым:

— Какая тут еще чуткость мотет быть?! Не ценют они добросовестных работников… Перевели теперича меня в баннопрачечный комбинат. Вот она, людская-то благодарность!

На допросы Спирина меня не пустили. Но дали прочесть протокол.

— Он — рецидивист, отходящий от «дела». Говорят, к сорока годам многие, кто выходят на волю, бросают «дело» и приспосабливаются к «честной» жизни. Для большинства из них честная жизнь — понятие относительное.

Вскрылось, что хотя Спирин и оставил «фатеры» и вокзалы, но промышлял на заводе, «шмонал» по складам и цеховым кладовым — таскал краску, олифу, инструмент и даже запчасти к машинам, за которые на селе хорошо платили механики.

Дело на него собиралось солидное, и, похоже, ждал немалый срок заключения.

Смотрел я и протоколы допросов свидетелей.

Богодухов (имя — Роберт) никогда не судился. Связь со Спириным случайная — по работе, общежитию. Вырос в детдоме. Родственников — никого. Может, где-то и есть, но он о них ничего не знает. Отец был на фронте, пропал без вести. А мать погибла. Трагически. Не на фронте — здесь в тылу.

…Это случилось зимой сорок второго — сорок третьего года. Зима была лютой. В доме — ни поленца, ни комочка угля. Его давали только по талонам.

А что полтонны угля? И до нового года не хватало. Дымом вылетал в трубу. Да и разве то был уголь? Прежде, чем в печку сыпать, приходилось его мочить водой, чтобы комками слежался. Горел он плохо: ни огня, ни жару — шаит себе да шаит, чад один.

В те годы все, что можно было жечь, шло в топку: деревянные заборы, старые книги, старая поломанная мебель, садовые скамейки — все!

Ходили люди собирать уголь по комочку, по крупинке вдоль железнодорожных путей.

Отправилась и мать Богодухова. Закутала четырехлетнего Робку, усадила в большие железные сварные санки, в ноги ему мешок бросила и повезла к станции, к сортировочного горке, где останавливались составы с углем. Выехала засветло. К сумеркам вдоль путей, между шпал насобирала всего-навсего с полведра. Видно, побывали люди недавно, подчистили.

Мимо проносились составы, обдавая гарью и паром. Всякие составы, только не с углем.

Ноги застыли, руки закоченели, но домой с пустым мешком возвращаться не резон.

С надеждой глядела мать на каждый состав, изучала каждый вагон — не с углем ли?..

Чтобы не таскать по путям сына в санях, оставила его в стороне от дороги, а сама взяла мешок и пошла промышлять.

Один состав притормозил, сбавил ход. Вагоны все высокие: что в них — не видать. Вскарабкалась мать по металлическим лесенкам на один вагон — пусто… Пропустила несколько вагонов, снова вскарабкалась — не уголь, кокс. Люди говорили, от него еще больше жару, если с углем вместе жечь. Вытащила мешок из-за пазухи и быстро-быстро стала накидывать шершавые серые комки. С полмешка накидала… Состав резко дернулся, нога со ступеньки соскользнула… Ей бы бросить мешок да руками схватиться за борт вагона, а она в мешок крепко обеими руками вцепилась. Так и ухнула вместе с ним вниз…

Через два дня похоронили ее цеховые да соседи. Робку нашли с помороженными руками. Подобрал его железнодорожный обходчик.

…Так рассказывали. Так и запомнил Роберт Богодухов. А как было на самом деле — кто знает?..

…Мы идем вдвоем по зимней улице. Под ногами мягкий, только что выпавший снег, ноги погружаются, словно в пух. Стволы деревьев с одной стороны, с северной, залеплены снегом. Небо — серая мгла.

Разговариваем. Роберт, даже когда говорит о трагическом, улыбается. Грустная улыбка. Беседуем почтительно. Роберт не балагурит, как обычно. Отвечает не сразу, обдумывает, иногда изучающе заглядывает мне в лицо.

Я слушаю внимательно.

— Мечтал я пацаном найти счастье, — рассказывал Роберт, поводя плечами и втягивая кисти в рукава. — Подкову искал. Наши, детдомовские гаврики, рассказывали, будто она может принести счастье. Только не всякая подкова годна для счастья. Старая нужна: чем старее, тем лучше. Да и это, сказывали, еще не все. Ее, ржавенькую, нужно правильно найти… Вот как!..

— В тридевятом царстве, под старым дубом? — улыбаясь сказал я.

— Нет, не то. Там свои законы. Перво-наперво, о подкове думать не моги. Найти нужно невзначай. Об нее, об счастливую, нужно непременно запнуться правой ногой. Левой — к несчастью…

— Вот даже как!

— И это еще полдела. Ее, старую, запыленную, с кривыми гвоздочками нужно правильно с земли поднять: правой рукой с зажмуренными глазами. Поднять, три раза плюнуть и бросить назад через левое плечо. И чтобы не оборачиваться, не глядеть, куда упала, иначе — счастью конец.

— Ну и что, нашел ты свое счастье? — спросил я.

— Несколько раз находил, да все с изъяном: то подкова нецелая — обломок, то увидел раньше, чем запнулся, то еще чего. Один раз все было чин чинарем: и подкова целая, и запнулся как положено, зажмурился, плюнул, кинул… Через правое плечо…

Богодухов замолчал, улыбнулся.

— А потом слышу — цзинь! бах! — «Твою-мою нехорошую мать». Волей-неволей пришлось оглянуться. Куда, думаю, угодил? Оказывается, высадил стекло в окне. Переусердствовал. Пришлось дать деру!