Аркадий Савеличев - Забереги

Но только миг краткий длилось это видение; заколыхался синий туман, пошли по избе подводные сквозняки, встряхнула русалка косами — и все скрылось, пропало, исчезло. Сколько ни смотрел Митя — текли слезы, все смывали.

Он отбежал от окна, чувствуя, что зябнет. В одном пиджачке из дому выбежал, по-весеннему. Но на дворе уже встала ночь, подмораживать начало, ледок под ногами за-хрупал. Он воротник пиджака поднял, запахнулся плотнее, походил, натыкаясь везде на развешенное белье. Не иначе, как Верунька постирушку устроила, после бани-то. Он узнавал ее юбку, уже чуть подмерзшую, узнавал кофту и даже рубашку нижнюю, которую ни разу не видывал, — от нее пахло холстом, щелоком и смутной тревогой. Митя глубоко втянул ноздрями эту тревогу и прочь побежал, к окну опять.

Ничего, ничего не видать! Лучина над столом погасла, свет из кухни тоже едва пробивался, угли в столбянке чуть теплились. Вроде кто-то жил там, за стеклами, кто-то проплывал в сгустившейся синеве и, кажется, постанывал. Митя ничего в жизни не боялся, лишь подумал так: рыбы голоса не имеют, разве что русалки… На это определенного ответа в его уме не сложилось. Сказки он когда-то слушал, читать читал, но никак не мог припомнить, — с голосом или без голоса русалки. А там все постанывали, вздыхали…

И пока он над этим раздумывал, грохнула одна, другая дверь — на крылечко совсем белая тень прянула. Перегнулась вдвое, со всхлипом начала отплевываться. Рвало эту тень, трясло за плечи, и он понял: от угара, не иначе. Митя подошел поближе и тронул эту тень за плечо:

— Замерзнешь ведь голышом-то.

Вроде Верунька, а вроде и не она, так ее, бедную, трясет, прямо душу выворачивает. Он велел ей постоять на крыльце, поохладиться, а сам побежал в избу. Натоплено там было до угарного жара, до глупости. Схватив с кровати одеяло, о том и хотел сказать Веруньке, поругать хотя бы, но она вернулась в избу, одеяло у него из рук выхватила и легла у порога, укрылась. Митя понял, что с Верунькой что-то неладное, от угарной немочи мается. Прошел к столу и на ощупь нашел лучину, едва уже вздул огонь от потухших углей столбянки, — пока возился, и на кухне лучина догорела. Но теперь стало посветлее, поосмотрелся. Так и есть, пол мыла она, стирала после бани, для того и печь топила, чтобы побыстрей просохло, — по избе тоже было тряпок понавешено. Сыро и чадно. Он и вторые двери из сеней на улицу распахнул настежь, присел рядом с Верунькой. Лежать на полу было нехорошо, простыть можно. Он спросил:

— Перенести куда, что ли?

— Под окно, — попросила она, — на кровати душно.

Избенка у бабки Фимы так хитро была устроена, что кровать за печкой, где добрые люди умывальник ставят. Там и вовсе задохнуться можно. Митя перенес Веруньку на лавку, тоже не как у добрых людей, узенькую, и прислонил там спиной к стене.

— Болит чего, что ли?

Верунька не сразу сообразила, что он спрашивает. Но запахиваясь под самый подбородок в одеяло, захотела все же объяснить свое непутевое раздевание, с зубовным пристуком начала:

— Я, видно, простыла сегодня на лешей дороге… да и раньше простывала… ноги-то всегда мокрые… Спасибо, попарилась у вас. Да перемены нету, все грязное, постирала вот заодно. Огородами вот из вашей бани пришлось бежать…

— Сказала бы, так я бы принес чего накинуть.

— Дурной ты, Митя, стыдно ведь.

— А сейчас не стыдно, да?

— Не знаю, Митя, стыдно или нет…

— Вот-вот, я все должен знать! Я за нее думай!

— Да как тебе не думать? Мужиком моим будешь, избушку подправишь, кровать хорошую сделаешь, бабкина-то совсем развалилась. Посмотри сам.

— Чего смотреть! Ясное дело, не на бабкиной кровати спать. Может, и сейчас вот прямо чего починю. Топор-то хоть есть какой?

Верунька только рукой махнула: топоры у нее! И без слов дело ясное, побежал домой, пилку схватил, топор, несколько гвоздей нашел. Думал, мать не увидит — нет, углядела, полезла с советами:

— Ты гляди, ты если Веруньку обидишь, я те холку-то наломаю!

— Чего ее обижать? — сам уже Митя обиделся. — Она и так угорела, ее на кровать положить надо, а кровать вся развалилась…

— Вот-вот, кровать…

Больше он слушать ее советов не стал, убежал к Веруньке, занялся кроватью. Когда скатал сенник и оголил доски, понял, что работы тут до третьих петухов: ножки у кровати совсем расшатались, доски прогнили и были перевязаны бечевой — уже сама Верунька, наверно, городила. Он долго изучал это ветхое сооружение. Еще и за топор взяться не успел, как мать следом притащилась, к Веруньке на лавку подсела. Посидела, пошепталась с ней и за бока ее, видно, холодными руками полапала — от щекотки засмеялась Верунька.

— А у меня так не смеялась, — удивился Митя.

— При тебе чего смеяться, твои руки ей привычные, — ответила мать, как-то нехорошо присматриваясь к нему. — Ты гляди, я те шею наломаю!

Митя не слушал пустые слова, кровать заново сколачивал. Мать поворчала и ушла, задрав одеяло и похлопав Веруньку по спине. Ему, мужику, опять вздумала советы давать:

— До свадьбы-то не спят с девкой, ты гляди у меня.

Митя и отвечать ей не стал, некогда было. Пошел он топтаться вокруг избенки, выискивая, где бы хоть доску какую отодрать. Но все было давно ободрано, на растопку пошло, палки годной не найдешь. Он вспомнил, что у своего дома карниз снизу досками подбит, пошел и одну отодрал, прикинув, что ее натрое разрезать можно. На треск выскочила мать, поняла, в чем дело, и опять раскричалась:

— Еще и жениться не успел, а уже матерь родную обдираешь! А, непуть малахольная?

Он знал, что матери теперь покричать надо, доску на плечо — да и пошел себе обратно. Там он доску распазгал на три части, хорошо застлал кровать. Оставалось ножки починить, ну, тут уж он не стал церемониться, вышиб две балясины у крылечка, благо все равно разваливалось, и ноги другие подставил. Теперь совсем иное дело: стоит кровать как вкопанная. И когда для пробы попрыгал на ней, не развалилась. Довольный, засмеялся Митя:

— Слышь, Верунька, хорошая кровать-то!

Она в накинутом на плечи одеяле подошла к нему и, поскольку руки заняты были одеялом, потерлась подбородком о его щеку:

— Хозяюшко ты мой, устал-то как, бедненький. Дай я постель постелю, раз уж так.

Он уступил ей место у кровати, прошел на лавку и вытянул ноги в счастливом покое. Верунька долго перетряхивала сенник, копошилась с подушками в полутемном запечье. Вроде и затихла, но нет, не понравилось ей, позвала:

— А давай, Митя, кровать переставим к окошку, муторно тут.

Кровать выволокли из запечья, подтащили к окну, на светлое место. Верунька опять принялась копаться, так что Митя прикрикнул:

— Ждать-то тебя долго?

— Теперь уж недолго, хозяюшко мой. В дверь только палку сунь, а то волк какой забежит.