Аркадий Савеличев - Забереги

— Если вкруговую, сотня верст наберется, Федор. Неделю к тебе кружить. Никто не отпустит на неделю доктора. Знаешь, что в больнице делается?

— Знаю, знаю, не учи ученого!

— Да погоди ты, не ругайся. Вот разгонит лед, можно и на лодке будет. Недолго осталось. Море так через колено и ломает, сам там был, видел…

— У Айно? Как они?

Максимилиан Михайлович покашлял, помялся, но таиться не стал:

— У Айно. К ним пока вода не пришла, церковь-то в стороне от стрежня. Но ты гляди, не проспали бы они…

— Да что у меня — сотня гляделок? Во все стороны, как у гада какого? Я вот брошу этот чертов колхоз, жену в охапку схвачу и уеду.

— Погоди, Федор, — терпеливо слушал его Максимилиан Михайлович. — Никуда ты не уедешь, никуда не уйдешь… Ребятишек-то сколько вокруг тебя?

— Четверо, пятый вот нарождается… не народится никак…

— Вот видишь. Чего на санках, пока можно было, не привез Марысю?

— Не хотела, в голову себе вбила… Если, говорит, помирать, так лучше дома.

Максимилиан Михайлович помолчал, но сказал то же самое, что и раньше:

— Да погоди ты… со смертью-то. Может, есть там у вас повитуха какая?

— Что повитуха, ей доктор нужен!

Трубку кинули, как пощечину влепили. Конечно, в таком положении ни о чем другом и речи быть не могло. А поговорить с Федором Самусеевым надо было крепенько, ой как крепко!..

Он и сам понимал, что не без хитрости живет председатель Самусеев и одной рукой более или менее держит колхоз. Но хитрость хитрости рознь; всякий сейчас изворачивается, как может и как умеет, главное-то — людей от голодной смерти спасти, хоть на карачках, но довести их до дня победы, который не за горами. И хоть донос тот писан полоумной женской рукой, выбросить его Максимилиан Михайлович все равно не мог, а мог разве что попридержать в столе. Он покопался среди бумаг и брезгливо, как учитель чистописания, стал разбирать корявые строчки. На чистой вполовину, с мясом выдранной книжной странице карандашом было накарябано:

Наша деревня Избишино совсем осатанела девки мои замуж хотят так давай нечего. Рыбу растащили, а все равно на трудодни дают скажи на милость откуда берется щучку ледащую даже учительнице отнесли без всяких трудодней. Потому что вражья сотона зря ей геройскую похоронку выдали. Ты начальник смотри у меня. Коровы с голоду дохнут, а им подыхать не дают, двух живых запазгали намедни мясом кузнецов кормят. А кузнец один совсем вражий сын, ногу себе топором оттяпал плуги делает и Капе бока мнет, а моим девкам так нету мужика. Председательша брюхом заболела надо посмотреть что да отчего, председатель то сено косит с Тонькой вдвоем может и у нее брюхо заболит все влежку лежат, а кто дак и кобелем бегает. Разбираться ежели нечего.

Вот такое письмо путями неисповедимыми пришло с той стороны моря и легло, как насмешка, на его стол. Читай, начальник, гляди, начальник!

Можно бы и посмеяться, но сквозь смех набегали слезы. Во-первых, сквозь наивную глупость в письме проступало и нечто такое, что заставляло задумываться; а во-вторых, учительским умом шел он дальше, и сама глупость не на пустом же месте возросла, что-то ее породило и вскормило. Где-то тяжелым последним заревом догорала война, где-то жизнь человеческая стоила дешевле спички, а здесь находят время писать безграмотные доносы! Эта бестолковая безграмотность его совсем доконала, он бросил письмо обратно в ящик и погрозил ему пальцем: лежи и не трезвонь по всему свету! Угрызений совести он не испытывал, а испытал, впервые почувствовал полнейшее бессилие перед житейской волной. Это не морская, на санях ее обгонишь — где-нибудь да обязательно споткнешься…

От всего этого он, наверно, и побежал в больницу. Знал ведь, что напрасно, а трясся по раскисшей дороге в гору с таким видом, будто дело серьезное делал. В больнице, конечно, не только палаты, но и все мало-мальски теплые закутки были забиты. С пустыми жалобами сейчас не брали, все больше опухшие да дизентерийные. Как только начала оттаивать земля, с нее стали рвать, подбирать все, что можно в рот положить. Криком кричала баба, у которой от сосновой коры живот раздуло; рядами лежали водянистые, недвижные люди, которые только что дышали маленько; как синие вечерние тени, несчастные дистрофики, а среди них ходил, пошатываясь, доктор и тоже, видать, не ведал, что делать дальше. Признав в Максимилиане Михайловиче какое-то районное начальство, он взял его за отворот шинели и с гневом, с непонятной даже ненавистью сказал:

— Видите? Лекарство им уже не поможет. Им хлеб, молоко, масло нужно. Есть оно у вас, масло? Ах, нету! Тогда уходите с глаз моих долой!

Получив и вторую оплеуху, Максимилиан Михайлович о злополучном письме вовсе забыл, а спустя некоторое время позабыл и про жену Самусеева, — эти районные бедолаги в сотню глоток ему кричали. И он сделал то, что делать не имел никакого права: пошел на маслозавод и собственноручно завернул подводу с баклагами, которую отправляли в Череповец, для госпиталей и таких же больниц, наверно…

Надо было видеть лицо доктора, когда он подкатил к крыльцу — бледный, как смерть, но с пятью полнехонькими баклагами.

— Засудить могут, — сказал доктор, но медлить не стал: молоко понесли по коридорам, а скоро и кружки радостно зазвенели.

С пустой подводой и с пустой душой возвращался Максимилиан Михайлович из больницы. Теперь, когда дело было сделано, ему стало жаль и Мяксу, и свою хлопотливую должность, в которой и пробыл-то всего какой-то месяц…

Лежать Марысе было темно. Спальня занимала левый задний угол, самый темный, — кому там светить? — и ныряли туда, как в прорубь, зажмурясь. От дверей ее отделяла дощатая переборка, от красного угла — поставленный в торце широкий старинный буфет; только сверху, по-над буфетом, и пробивалась узкая полоска света. Вполне достаточно, чтобы голову не сломать. В темени пробирались, блаженно посмеиваясь, за переборку, в темени просыпались, невольно и зябко позевывая. Все! Другого назначения, как услаждать усталое тело, спальня не знала. Так было со дня сотворения этой избы Кузьмой Ряжиным и так оставалось все время.

Теперь же Марыся лежала там день и ночь, узкой щели под потолком ей явно не хватало. Днем ее, правда, Федор выносил на закорках в красный угол, клал там на лавку, но она все чаще при этом охала: ох, не надо, мол, Федя милый, не надо!.. Ну да, не надо, а что же ей день-деньской в темноте делать? Одна у нее забава и забота оставалась: ковер. Марыся сквозь стоны иногда говорила: вот закончу да и рожать можно. Но в самый тот день, как покончила с ковром, Федор и бегал звонить Максимилиану Михайловичу, просил врача. Хуже и хуже становилось Марысе. Как говорила скотница Василиса Власьевна, сорвала она пупок, теперь жди выкидыша. Типун ей на язык! Девятый месяц пошел уже, авось и дотянет…