Аркадий Савеличев - Забереги

— Ну, сказочница ты моя!.. — обнял Марысю за тугой страдающий живот.

— Ага, казка, — улыбнулась она, не разжимая сухих, сжатых, как у Домны, губ.

Теперь Федору что-то и в ее лице не понравилось, все оно стало как сплошная боль. А ведь и поговорить некогда: затемно уходит, с темнотой приходит. Что же делать-то, что?..

— Через пару дней на лодке тебя повезем, слышь?

Она не отвечала, смотрела в окно, у которого теперь лежала. И вдруг подняла голову:

— А герань-то, гляди-ка, завяла. С чего бы это?

На широкой доске, приколоченной к узкому зимнему подоконнику, многие годы стоял у них горшок с геранью — как раз в это время и зацветал. А нынче случилось ли что, забыли ли про него, только Федор и сам увидел: листья съежились и пергаментно побледнели, красные цветы опали, на месте их торчит голое, сухонькое будылье. Страшно тянулся цветок к солнцу, уже безжизненный. Что-то больно кольнуло глаза. Федор отвернулся:

— Ну завяли — и завяли. Мало ли чего.

— Да нехорошо это, Федя, у хозяйки кветики посмурнели…

— Вот заладила! Скоро подснежники попрут, получше этих. Ромашки там да колокольчики… Слышь ты, глупая, болезная жена?

— Слышу, слышу… — вытягиваясь, откликнулась она. — Посылай кого-нибудь за Альбиной… Ад… Ад…

— Что? Что?

Она только рукой махнула: посылай, глупый…

— Да что? Что с тобой? — не понимал он.

Но смышленый Юрась, услышав имя Альбины Адамовны, стрелой вылетел вон, а за ним припустил и Санька, на всю улицу крича:

— Кали ла-аска, ма-амка рожает!

Марыся дотронулась холодными пальцами до горячего лба Федора:

— Слышишь? Малец и тот догадался, а ты… О-ой, Федя! — не могла больше сдерживаться. — Чувствую, кончаются мои мучения…

— Кончаются, кончаются, — забормотал он, поглаживая ее. — Ты потерпи немного, вот сейчас Альбина…

Альбину Адамовну какой-то добрый дух принес, кажется, прямо на своей рыженькой кобыле в избу ворвалась. Федора вытурила из-за перегородки, дверную занавеску задернула и принялась покрикивать:

— Воды кипяти, Федор. Тряпок чистых давай. Ребят убери.

Но Федор так растерялся, что только зря сшибал сновавших тут же ребят, пока не пришла нежданно-негаданно Тонька. Наверно, Санькин крик ее сюда занес. Она-то и взяла на себя все хлопоты, а ребятню и самого Федора выпроводила на улицу. Он было на дыбки:

— Ты чего, Лутонька? Чего распоряжаешься, как дома?

Однако то же самое и Альбина Адамовна повторила:

— Да уйди ты куда-нибудь… господи, непонятливый!..

Он забрал с собой кое-как одетых ребятишек и пошел в сторону кузни. Крики Марыси его преследовали, а Санька знай повторял:

— У-у, мамка рожает… у-у, кали ласка какая!..

Ни за что ни про что влепил Саньке затрещину, и его рев, а потом и звон кузнечного молота заглушили крики Марыси.

Семен Родимович был в кузнице и занимался странным делом: в обрезок толстой трубы вставлял и заклинивал нагорячо железную заглушку. Звук тяжелого молота перебивал все остальные мысли. Федор постоял, посмотрел.

— Да ты никак пушку делаешь?

— Пушку, — ответил Семен Родимович.

Федор думал, что ослышался или очумел от криков жены.

— Да какую… к хрену твоему горячему… пушку?!

— Железную, как видите, — вежливо и тихо подтвердил Семен Родимович. — Чтоб стрелять могла.

Одна нелепость налезала на другую. Пушка? Стрелять?..

— В кого палить-то собираешься? Немца, слышь, в логове добивают. К примеру, как волка. Огрызаться огрызайся, а уж убежать не убежишь. Шалишь, серый! Там не такие, поди, пушки есть, огнем все к хрену твоему горячему спалят. Ну? Твоя-то зачем? Где ты раньше-то был, пушкарь несчастный?

— В том-то и дело — несчастный. В том-то и дело — нигде не был. Считайте, Федор Иванович, что грех свой искупаю.

Говоря это, Семен Родимович ахал молотом и на него не смотрел. Знай искры порскали с наковальни, с таким усердием загонял в трубу железный кляп.

Но вот железо наконец простыло, Семен Родимович сунул трубу обратно в горн и разогнулся, прямо в глаза посмотрел:

— Видите, Федор Иванович, что у меня там, внутри-то?

— Ви… вижу… — ужаснулся Федор вновь возникшей догадке. — А если так, ты рот-то свой таким же кляпом забей. Да покрепче смотри. Топоры тебе снятся, теперь пушки, да?

— И пушки, — покорно вздохнул Семен Родимович. — Пушкарем я был, а пострелять не пришлось. Дай хоть сейчас попробую. Как победная весть в деревню придет, так я ей и отсалютую. Поздравлю вас всех с победой светлой, а себя с тюрьмой каменной…

— Да погоди про тюрьму-то, ты погоди! — замахал Федор рукой и пинком захлопнул дверь кузни, в которую совались ребята. — С кем мне работать, с кем? Кого поубивали, кто с голодухи помер, кто уехал? А жить надо — надо, я спрашиваю?

— Надо, — подумав и опять покорно вздохнув, ответил Семен Родимович. — Да только страшно жить-то.

— Ага, так ты пушками обороняться?

— Да нет, не оборониться мне. Говорю же: отсалютовать хочу победе. У меня и порох артиллерийский припасен, и капсюль, все как надо. Салют будет самый настоящий.

Федор намерился схватить его за грудки и хоть одной рукой да вытрясти из него душу, вместе с пушками и топорами, но тут Верунька влетела, чуть дверь с петель не сорвала:

— Федор Иванович! Ой, Федор Иванович!..

Новый переполох вытеснил из башки топоры и пушки, и Федор кинулся домой. За ним вся ребячья орава. Юрась ревел, Юрий-большун на него покрикивал, Венька всех вежливо успокаивал, а Санька, на своих кривых коротышках опережая братанов, мячиком поперед катился и орал на всю деревню:

— А-а, мамка, а-а, кали ласку родила!..

Она, Марыся, и в самом деле разродилась. Федор еще в сенях услышал чуждый всем привычным звукам странный крик, словно и здесь били молотом, только не по наковальне, а по его потному лбу.

— Ты чего? Чего ты? — влетел за переборку.

Марыся едва ли узнала его, лежала, как распятая на кресте.

Он было кинулся ближе к кровати, с ужасом разбрасывая ногами что-то грязно-кровавое, что-то страшное, но Альбина Адамовна решительно заступила дорогу:

— Нельзя, нельзя… не мешайся ты бога ради!..

В избе уже было несколько женщин. Он сквозь какой-то туман услышал непривычно радостный воркоток Марьяши. Из переднего угла, где были иконы, неслось:

— Господи! Кузьма и Демьян преподобные! Не знаю ведь, как и молиться-то, научите ради такого случая. Четыре года бабы не рожали, теперь вот опять рожать-то, сердечные, начали…

Оставив Марьяшу с ее глупыми молитвами, он через женское скопище пробрался на кухню. Там на теплом шестке, застланном соломой, попискивало, било ему молоточком по лбу какое-то живое существо, и голос Тоньки вторил:

— Вот своих двоих не уберегла… вот тебя, дуреху, поберегу, если что с маткой…