Аркадий Савеличев - Забереги

— Айно, а не страшно так жить?

— Страшно, — через силу улыбнулась она, видно, оттого, что поняли ее душевное состояние. — Всю войну я рыбу ловила, ничего кроме рыбы не знаю.

Он боялся ей говорить то, что давно надумал сказать. А надо было торопиться, бешеная полая вода того и гляди отрежет его от Мяксы. Море уже постанывало, как дуга, когда ее с двух концов через силу сгибают — вот-вот лопнет…

— Айно, милая Айно, поедем в Мяксу, а? Жить там будем.

От торопливости и вышло так просто. Она вскинулась на него белым, по-весеннему промытым личиком, потянулась руками к отворотам шинели, потеребила верхнюю пуговицу и вроде как ожглась о ее тусклую, обугленную латунь — забормотала потерянно:

— Хукан вирсту он питкю… тувли туов, вези виэв…

— Айно, я же ничего не понимаю!

Она удивилась, что не понимает таких простых слов, потом улыбнулась и попросила:

— А, Максимо, не обижайся! Море и в самом деле как волчьи версты. Человека сюда ветер приносит, а вода уносит… Вези виэв! Видишь, вслед за ветром идет вода?

Пока они разговаривали, море раскололось надвое и, взламывая льдины, на стороны хлынула вода. Трещина, зародившаяся где-то ниже по течению, постепенно поднималась вверх, к Череповцу, расплескивая неправдоподобно черную, на белом, воду.

— Бежим, Максимо! Иначе не поспеешь! Тувли туов, вези виэв!

Проклиная ее «вези виэв», Максимилиан Михайлович встал и с высоты колокольни увидел, что времени ему дано не больше получаса: трещина ползет вверх, даже и для простого глаза заметно. А отлучаться из района ему никак нельзя, эти волчьи морские версты и так уж, наверно, много беды наделали. А бежать, бежать сколько!..

Второпях он и про лошадь свою забыл — Айно уже сзади окликнула:

— Ай, какой ты!..

Они вскочили в легкие санки и помчались наперегонки с наступавшей водой. Километра три до той трещины было — долго ли по гладкому льду? Они как на крыльях летели. Но вода все же опережала, у нее хоть и не было крыльев, зато было течение, которое ломало и крошило ослабший лед. Что там, на нижнем конце разлома, делалось, им отсюда, со льда, не было видно, но верхний конец стрежня тоже ломался быстро, будто погребенная морем Шексна вздурила и пошла вспять. Всякий раз, как они подскакивали к трещине, кто-то со дна морского поднимал лед перед самым носом, с тяжким хрустом разламывал и обломки бросал в набегавшую воду. Лошадь бежала в полную силу, а все ж не могла обогнать воду. Айно тронула его за плечо, и Максимилиан Михайлович понял, чего она надумала — облегчить санки. Не хотелось ему оставлять Айно, хотелось везти так, с полным ветром, до самой Мяксы, до самого своего дома, но он кивнул: прыгай, раз так! Айно вынесло за облучок и, кажется, ударило о лед, — она перевернулась два раза и какую-то секунду лежала недвижимо, у самой кромки набегавшей воды. Максимилиан Михайлович натянул было вожжи, но она вскочила, гневно замахала ему кулачком: не смей, не смей! Что-то кричала по-своему, да он не слышал. Санки теперь и в самом деле легче пошли, обочь с полыньей, уже не отставая от нее бежали. Максимилиан Михайлович горько усмехнулся; опять эта житейская истина: баба с возу — мужику легче… Айно так мало походила на бабу, что он вскочил на ноги и зло раскрутил над головой вожжи, словно хотел отхлестать и лошадь и предательский лед, и весь мир в придачу. Лошадь и без того поняла, что от нее нужно, в какой-то момент на крутом вираже рванула галопом, прямо через поднимавшийся горбом лед. Сзади бухнуло, хрястнуло, задок саней окатила вода… и, чуть погодя оглянувшись, он увидел, как на той стороне разлома Айно закрыла лицо ладошками и стоит недвижимо. Он соскочил на лед и заплясал, затопал под грохот рвущихся льдин:

— Э-э!.. Айно! Дура твоя вода! И ветер к тебе приносит, и вода от тебя не уносит!

С того берега на помощь ему уже бежали рыбари, волокли по льду маленькую плоскодонку. «Ах, милые женщины! — еще весь внутренне дрожа, подумал Максимилиан Михайлович. — Свались я в ледяную воду, мне плоскодонка ваша уже не потребовалась бы… пошел бы с Домной Ряжиной вести беседы о земном житье-бытье».

Торчать у кромки рвущегося разлома было нечего. Он помахал им всем, и ближним, и дальним, покашлял с натугой и лег в санки, предоставив лошади идти как ей вздумается. Над головой его плыли редкие прозрачные облака, борта санок защищали от ветра, сено под боком было теплое, и так захотелось ему, нечаянно застрявшему на этом берегу, жить и любить, что вдруг спросил самого себя: «А чего ж не жить? Чего ж не любить?» К тридцати годам он пережил и войну, и потерю всех родных в Ленинграде, и собственные раны, решил: конец всему. Таким стариком себе представился, что свет не мил. Но вот пристал к этой рыбацкой артели, вот осел на берегу, вот подуло на него теплым ветром — и отмякло что-то в больной груди, легким последним хрипом пошло. Он покашлял, поплевал на снег, стараясь не замечать красных пятен, и, как бы споря все с тем же доктором, упрямо сказал: «Нет, не масло меня лечит, а вот что — мой медицинский секрет…»

Он так размечтался, что и Мяксу заметил, почувствовал только по тяжелому скрипучему удару в передок саней. Так и есть, приехали. Санки уперлись в глинистый береговой откос, лошадь не могла, конечно, подняться на гору. Дальше ходу нет, на колесах уже ездят. Он вытащил санки на сухое место, выпряг лошадь и повел ее в поводу, решив не смешить мяксинцев ездой по грязи на санках. Но ведь все так сейчас делали: когда надо было в Череповец, грузили возы у береговой кромки и ехали по льду, чтобы не тащиться по раскисшей дороге, а там груз перегружали в телеги или переносили на себе. Дорога на море держалась дольше, чем на суше. Да и она не сегодня-завтра падет, гром уж по всему морю идет, кажется, от Рыбинска до Череповца. Он, наверно, последним с того берега перескочил, теперь только провода и понесут вкруговую слабый, никому не страшный голос…

Решив испытать его накануне полного бездорожья, Максимилиан Михайлович поставил лошадь в казенную конюшню, прошел к себе в кабинетик и оттуда, не слушая, что ему по пути сослуживцы говорили, позвонил в Избишино. Даже удивительно было, что и телефон работает, и Самусеев на месте.

— У тебя что, выходной?

— Выходной, — ответил Самусеев, — жене совсем плохо, как раз собирался в вашу больницу звонить.

— В больницу и я могу сходить, да только доктору все равно на ваш берег не попасть. Сам по последнему льду проскочил.

Самусеев долго такую обыкновенную весть воспринимал, все хукал в трубку, словно матерился на непонятном языке, прежде чем сказал обычное в таких случаях:

— Ну ладно…

А что ладно — ни тот, ни другой не знали. В тыловой заштатной больнице и всего-то один настоящий доктор, остальные или фельдшера, или недоучившиеся девчонки, из эвакуированных студентов, да и те со дня на день ждут отправки домой.