Аркадий Савеличев - Забереги

Он дверь запер, думая не о волке, а о матери, и стал быстро раздеваться, сбрасывая что куда попало. Больно уж поспать ему захотелось на новой кровати, умаялся, поди, пока делал. Штаны и рубашка летели в разные стороны, что куда пришлось. Верунька и в темноте — лучина-то успела погаснуть — углядела это, поругала его:

— Рубашка такая хорошая, чего швыряешь? Успеется.

Тогда он все толком сложил и после того забрался к ней под одеяло. Тут его каким-то немыслимым жаром опалило, словно и не Верунька была, которую знал с детства, а зной июльский, и захотелось ему скрыться куда-нибудь в тень…

— Спать-то как вдвоем? Худо больно, — запоздало понял он.

Верунька погладила его по груди и тоже чего-то забеспокоилась:

— Да откуда мне знать, милый хозяюшко, как спят вдвоем, а надо привыкать. А то деток не будет у нас. Какая жизнь без деток?

Митя подумал, что она у него рассудительная, и поближе придвинулся. В детской памяти сохранилось, как на повети отец с матерью спали, под пологом, а он спал рядом, на сене, все слушал, слушал и никак тогда понять не мог, чего отец с матерью после тяжелого дня никак не угомонятся. Сейчас вот все разом понял и ухватисто обнял Веруньку, так же, как и отец, зашептал:

— Ты у меня, мать, хорошая, ты только не ругай, как я маленько если когда выпью, я выпью да тебя поколочу, а назавтра опять поцелую, слышь?..

Слышала, нет ли Верунька, но чего-то постанывала, его, наверно, ругала.

Совсем разгулялось море. По стрежню, далеко видному с колокольни церкви, как торпеда вражья прошла, вспахала, вспучила и покорежила грязновато-синий лед. Течение, подпертое плотиной и оттого замедленное, еще не могло двинуться всей силой вниз, к Рыбинску, но уже помаленьку взрывало, взламывало середину моря; там гром стоял, словно невидимые подводные корабли бились. И это буханье среди ясного весеннего дня казалось странным. Война догорала где-то далеко отсюда, в Германии, — чего было пугать тыловых людей?

Максимилиан Михайлович не мог отрешиться от мысли, что опять он там, на берегах холодной Ладоги — на разбитой колокольне, посматривает из-под руки на своих залегших пластунов. У берега лед, а дальше маячат силуэты кораблей, попыхивают дымками, и откуда-то из-под кромки льда ухают по ним торпеды. Корабли ближе, ближе к припаю — и гром ближе, несколько разрозненных торпед не могут сдержать серого наката с моря. Залегшие за глыбами льда его пластуны кажутся маленькими закоченелыми рыбешками, и он, комроты, знает, что не сдержать им наближающейся с моря по льду лавины. Снаряды бьют уже по колокольне, где у них последний приют. Нависшая над головой громада колокола вот-вот рухнет… и поминай как звали человека по имени Максимилиан! Дважды простреленный в грудь, он уже ждет одного: последнего громового раската…

И гром этот пришел как милость, как избавление от мук, но почему-то не раздавил его, не расплющил слабое человеческое тело. И третья пуля пришла, уже карающая раненого, но не выбила душу из тела. Всегда в минуту воспоминаний удивлялся этому Максимилиан Михайлович — удивился и сейчас: жив! Задыхается только, хрипит с пеной у рта, и, как тогда медсестра, тормошит его сейчас Айно, прислоняет спиной к прохладному каменному парапету.

— Ты не смотри на меня, мне самому противно…

Она утерла концом головного платка ему губы и поцеловала.

— Горькие… и соленые…

Максимилиан Михайлович мало-помалу пришел в себя. Стыдно ему стало за свою слабость, и уж поистине соленую горечь на губах почувствовал. Захирел-то как, боже ты мой!.. От весеннего воздуха, видно, а может, и от голодухи, — паек ведь свой, довольно хороший, отдавал чуть ли не целиком хозяйским детишкам, на которых страшно было смотреть. А врач, когда он по заведенному порядку наведывался на медосмотр в Череповец, всерьез ему советовал: «Для ваших легких — молоко, жиры и масло, масло прежде всего. Только так и зарубцуются раны, вы понимаете, капитан?» Шутник, не иначе, был врач, если про масло говорил…

— Не знаю, милая Айно, что со мной делается. Третий или четвертый раз уж так меня крутит. Прямо перед людьми стыдно. И проехал-то всего десять верст…

Она запрещающе закрыла ему ладошкой рот, по-своему забормотала:

— Хукан вирсту он питкю… хукан!..

— Ты ругаешь меня, милая Айно?

— Ругаю, Максимо. Волчьи версты не меряны — зачем ехать было? Хукан вирсту! Через море! Как у вас говорят? Десять верст киселя хлебать!

— У нас говорят: семь.

— Вот видишь. А тут десять. Зачем эти хукан вирсту?

— Тебя повидать приехал. Соскучился, Айно. Не сегодня-завтра разболтается море, сюда не скоро доберешься. Не ругай меня, дай немного отдохнуть.

Закрыв глаза, спиной он ощущал тепло пригретого парапета. Еще внизу леденело и бухало глубинными взрывами море, еще на береговых холмах белели плешины, а теплое солнце уже прорывалось сюда, на колокольню, ласкало и камень стен, и дерево пола, и человека. Максимилиан Михайлович непроизвольно расстегнул шинель, под которой была пододета ватная безрукавка. Но Айно, чувствовал он, сейчас же опередила его желание, запахнула обратно шинель. Он сквозь дрему улыбнулся, ничего не сказал. Заботливость эта была мила, чего уж…

Одно беспокоило: бухает и бухает море. И хоть теперь военные видения исчезли из глаз, тревога оставалась, разгоняла слабовольную дрему. Он начинал все чаще поглядывать через парапет на далекий мяксинский берег, откуда и надвигался весь этот шум-гром. Прежняя Шексна тут делала крутой изгиб, и русло уходило к противоположному закрайку нынешнего моря. Там шли ледовые баталии, весна с зимой боролась, лед с солнцем враждовал. Но похоже было, что солнышко побеждало, потому что уже не отдельные взрывы будоражили спящее до поры до времени море, — настоящая канонада, как перед общим наступлением, начиналась, подледный гул становился густым и надсадным, залпом стреляли. Максимилиан Михайлович знал, что теряет, может быть, последние часы, и все ж не уходил, теперь уже, оправившись от удушья, просто лукаво прикрывался слабостью. Поговорить ему еще хотелось. Договорить, что не договорено. Поэтому и спросил:

— Как ты живешь, милая Айно?

— Я не живу, я рыбу ловлю, — ответила она.

Он долго присматривался к ней, но никакой насмешки уловить тут не мог. Айно сидела на принесенном кем-то сюда чурбашке, жмурилась от яркого солнца, сама в отличие от него, больного Максимо, расстегнутая до последней ситцевой кофтенки, тоже, как и камень, и дерево, по-весеннему пригретая… и говорила такие горькие слова. Ни обиды, ни зависти к другим, одна спокойная отрешенность от всего, что не было морем и рыбой.