Аркадий Савеличев - Забереги

— Стой! — сказал он. — Ничего из этого рая не выйдет. Ей травы все равно не сыскать. Рвать самим надо.

— Да где рвать? Что рвать? — залопушила старая Барбушиха, хотя дочки ее на этот раз помалкивали.

— Где найдем! Что найдем! — побелел Федор от беспричинного гнева. — Для своих вон надергали, свои во-он уже где шлепают! — поглядел он в сторону выгона. — Значит, надергаем и для этих. Верунька, заворачивай лошадь! Вы, толстомясые! — уже молодых Барбушат позвал. — Тащите косу, серпы тащите!

Те побарбушили на два голоса, но, правда, вернулись скоро, с косой и серпами. И Федор, обгоняя тихо бредущее стадо, повел своих заготовителей на малинники. На буграх они, да и в траве всегда.

Там, на буграх, снегу уже не было, трава шебаршала на ветру, сухая, конечно. Он видел, что и Василиса Власьевна стадо поворачивает в ихнюю сторону — помнила, знала здешние прогретые горушки. С лета малинники были вытоптаны, но до осени успели зарасти травой. Кое-где на чистых прогалях можно было и косой немного похватать. Федор посмотрел на своих помощниц — ну, кто там из вас? Ия косу схватила, словно в благодарность за какое-то доброе, так и не сказанное слово. Верунька со Светланой принялись серпами хватать разный будыльник вместе с попадавшим под руку молодым малинником. Сам Федор голой рукой не хуже серпа драл. Пока брело сюда стадо, они успели накласть порядочную волокушу. И он подумал: все-таки можно покормить и тех, лежачих, если не лениться…

Василиса Власьевна, как подошла во главе своего голодного, обтерханного стада, То же самое сказала:

— А ведь попасемся немного. Ей-богу.

Стадо удивленно и тоже обрадованно стало разбредаться по малиннику, где сквозь суходол, как зеленые огоньки, уже просверкивала искорками молодая травка.

Юрий позади был, подгонял отстающих коров, которые еще не знали, что впереди еда, стало быть, и жизнь коровья. Федор помог ему и, уже не сердясь, попенял:

— А ты с характером, оботур ряжинский.

Юрий ничего не ответил, стал выискивать среди малинника и мелколесья травянистые открытые кружлявинки и загонять туда коров.

А они пустились в обратный путь и на ручье с возом чуть не завязли — волокуша ведь не сани, тяжело идет. Пришлось и лошади помогать. Федор так обхвостался, что уговорили его посушиться на ферме у печки, прежде чем пускаться в обратный путь. Он шинель и сапоги скинул, развесил портянки на веревке, сам малость пообогрелся и уж потом поднялся:

— Ладно, девки, поехали.

Максимилиан Михайлович плыл по морю на большой четырехвесельной лодке. Эту лодку дал ему сердобольный хозяин-инвалид, без левой руки и правой ноги, хороший такой и несчастный мужик — дурная жена при виде калеки дала деру и оставила его с детишками одного. Бог весть чем он жил, но ведь жил, и даже песни попевал, отнюдь не горькие, которые начинались все больше словами: «Мы с миленочкой вдвоем, да э-эх!..» Может, ждал дурную бабу, а может, детишек жалел, которых и Максимилиан Михайлович, пока был паек, подкармливал. Но вот паек кончился, и кончилось недолгое и смешное княжение в Мяксе самого Максимилиана Михайловича. Надо было уезжать подальше с глаз людских. А уехать можно было только морем, и хозяин отдал последнее, что у него было, — лодку, хорошей довоенной постройки. Они вместе сиживали вечерами на завалинке, вместе поругивали всякие непорядки и, случалось, выпивали по стакашику, когда выпадала такая удача. Два инвалида, два как-никак мужика. Один крепок, даже неистощим телом, несмотря на большую усечку, а другой хил, с простреленной грудью, но о всех руках и ногах. Если оба тела поделить поровну, пожалуй, и хватило бы им, но война распорядилась иначе: обоих порядком подкорнала. На эту тему ими было всласть поговорено. Все же отказать в удаче себе они не могли: немного живы, немного и здоровы. За то, если подворачивался случай, и поднимали стакашики, причем Максимилиан Михайлович непременно говорил: «Мне-то бы не стоило. Во-первых, кашляю, во-вторых, начальствую». Но с тем и кашель вроде бы отпускал, и хлопотливая районная должность уже не так мылила шею. Он рассуждал более отходчиво: «Чего ж, поработаю, пока настоящее начальство не объявится». Думал, день этот за горами, а он оказался за первым же береговым мыском. Да-а…

Вдруг всплыло, как он продавал все с себя, чтобы накормить — «и напоить, напоить!» — на прощание беженцев. Случай настолько дикий, что о нем все в округе узнали. Вроде как подкосил пехотный капитан сразу всех под корень из пулемета. Что? Зачем? Почему без разрешения? Отпираться Максимилиан Михайлович не умел, говорил так, как и было.

А тут и странная связь с этим старичком-муховичком. Еще большая дичь! Полусумасшедший, допотопный старик, спаситель отечества — и боевой капитан… Никак не вязалось!

А тут и грабеж, как говорили, государственного молока. И хоть молоком тем Максимилиан Михайлович даже губы не омочил — все равно виноват. И уж его прямо спросили: как понимать это? «А так и понимайте, — отвечал он, — что в начальство не гожусь, душа мягкая». Ну, душу ему могли бы и потрясти, чтоб потверже стала, но у бывшего командира пехотной роты на груди позванивали боевые ордена, да и раненый — как трясти такого? Решили отпустить с миром, а на его место найти крепкого мужика, лучше всего из местных, чтоб никто за нос не водил.

Как уж там искали, но в один прекрасный день привезли из Череповца замену — Демьяна Ряжина, избишинского, про которого и Максимилиан Михайлович маленько знал. Прощальная встреча не обещала ничего хорошего, но Демьян Ряжин скрасил ее откровенным разговором. Сам стаканчик поднес, сам всепрощающе по плечу похлопал и спросил напрямик:

— Ведь к Айно поедешь?

— К ней, — не стал скрывать Максимилиан Михайлович. — Куда мне больше деться?

— Ну, ты же ленинградец. И дом, и работа у тебя найдется?

— Не найдется, — захотел разом отрубить все дальнейшие расспросы. — Немецкая бомба все похоронила. Все, все!

Демьян Ряжин помолчал, прежде чем самому распахнуть душу. Сквозняков он, видно, боялся, но в конце концов сказал именно это:

— Не обижайся, завидно мне. Айну-то я еще во-он когда нашел — первой военной осенью!

— Нашел, да потерял. Что же ты, мужик? — снисходительно покачал головой Максимилиан Михайлович.

Демьян Ряжин был, видно, неплохим мужиком, если обижаться не стал. Больше того, вдруг потянуло его на откровения. Максимилиан Михайлович слушал настороженно, а Демьян Ряжин, разгораясь от какого-то собственного огня, говорил, как последний раз в жизни:

— Айно — что! Как ее золотая рыбка — сорвалась и ушла, ищи-свищи в широком море. Жизнь, брат, сорвалась — это хуже… Да, да, капитан, — предупредил он его возражение. — Когда из пароходного начальства суют сюда, в Мяксу, велико ли повышение? Бобровую шапку надевают на лысую голову. Лысую, брат! — сдернул слишком хорошую для военного времени ушанку, под которой было хоть шаром покати. — Шесть лет я уходил, убегал от земляков — и к ним же опять вернулся. Не любят они меня, а почему? Не будь меня, нашелся бы другой Демьян Ряжин — так? Так, так, и не спорь, — привычно рубанул он ребром ладони по столу, хотя Максимилиан Михайлович и не думал спорить. — Хорошо быть добреньким, но кто-то должен быть и злым. Зло и добро рядом ходят. А люди к тому же часто не понимают, что путь к добру один — через зло. Вот и брал я его всю жизнь на себя… вроде ассенизатора, что ли. Думаешь, мне этого хотелось? Шалишь, капитан! Я вот и на войну не пошел, и сейчас мне гордиться нечем — ни медалей, ни ран, один шепот за спиной: «Тыловая крыса!» А эта крыса, повернись иначе судьба, может, в героях ходила бы. Вот ты, учитель бывший, — так ли уж храбр по натуре? — косовато пригляделся Демьян к нему, вроде как из какого-то кривого ружья прицелился. — Вот то-то, учитель. Не слишком много храбрёшки было и у тебя. А ведь не бегал от смерти, воевал не хуже других, да? Разве и я не стал бы вот так же воевать? Стал бы, капитан, как миленький побежал бы в атаку. Может, и место мое было там, на войне… — а вместо этого всю войну отирался в пароходстве, думал, тоже дело делаю — грузы-то через нас все равно военные шли. Только какое на поверку дело! Шепот один за спиной остался: «Крыса тыловая!» Так-то вот, капитан. Считай себя счастливчиком и не сердись, что я твое место занял. Меня мой характер опять на зло потянет — потя-янет, уж я знаю! То есть к добру через зло. Вот ты молоко самовольно увез в больницу, а я не увез бы, шалишь, капитан! — признался он в каком-то жутковатом откровении. — И рубаху последнюю ради беженцев не стал бы продавать, нет. И опять же не со зла, а по простому расчету: я не Христос, пятью хлебами мне голодную Мяксу не накормить. В такой войне народ должен чем-то жертвовать. Добреньким не выиграть бы войну — злые ее выиграли. Злые, капитан! И на фронте, и здесь, в тылу, — везде они, везде люди беспощадные. Может, потому меня сюда и прислали, — вдруг разом пришел он к душевному согласию. — Из военной порухи Мяксу придется за шиворот вытаскивать. Двумя руками, без жалости! — сжал он крепкие белые кулаки. — А ты хотел как Христос — босиком вести за собой толпы голодных. Нет, капитан, хоть ты и воевал, но не набрал в душе достаточной твердости, считай, не дозрел. А потому и уступаешь мне место. Не сердись на меня… и ступай к своей Айно. Ступай, ступай, а то разругаемся, — махнул он прощально и твердо рукой.