Аркадий Савеличев - Забереги

Теперь они, его подкормленные пахари, чуть свет вышли в поле. Первым плугом стал Митя, на немецкой кобыле, конечно, которую так и назвали: Немка. Потом-то одумались: ведь была у них и другая немка, Луиза, но лошадь уже привыкла к имени и снова мучить ее не хотелось. Остановившись в ожидании других на краю межи и не замечая Луизы, Митя оглаживал со всех сторон свой военный трофей и пресерьезно говорил:

— Солдаты на станции мне тебя подменили. Вместо клячи-то. Ну! Тебя клевером кормили? Кормили. Тебе овса целую кружку дали? Дали. Я бы и сам овсяной каши поел, да мне вот не дают, мол, за плугом и так побегаешь. Но-но, не фурчи, твое твоим и будет! Работа тяжелая, без кормежки тебе нельзя. Хоть и Немка, а землю нашу пахать будешь. Что раньше-то делала — пушки таскала? Нет, не похоже, в плужные постромки сама зашла, привычная. Конечно, и раньше пахала. Плуг у тебя такой же был или получше? Но-но, не фурчи, самый лучший под тебя поставили! Пахала ты немецкое поле, а сейчас будешь пахать наше, вот так-то. Потому что мы победители. А победителей не судят, как сказал сержант, который тебя подарил… Уж ему-то лучше знать, что вы там на нашей земле натворили… Но-но, не фукай, я на всякий случай напоминаю. Отрабатывай за своих фашистов. Они наших убивали, а мы тебя не убиваем, просто работать заставляем. Но-но, полегче, я с тобой по-хорошему говорю, без всякого вашего издевательства. Мы тебе не фашисты какие-нибудь. Если хорошо работать будешь, я тебя в обиду не дам. Ты, главное, паши, а как хлеб вырастет, и на твою долю хватит. Мы не жадные, каждому, как говорится, по труду. Вот и трудись, животина. Ты, да я, да мы с тобой — косорылый да рябой! Но-но, не обижайся, не такие уж мы и косорылые, раз нас девки любят… А-а, тебе-то парня надо! Погоди, будет и парень, как поотъестся на новой траве, сейчас он у нас больно тощой. Во, плетется нога за ногу! — завидев, что подъехала на их мосластом жеребчике Капа-Белиха, тронулся он по первой борозде.

За ним робко, неловко сунула в землю плужок и Капа и пошла ковырять сырую, тяжелую землю. Плуг то и дело выскакивал, на предплужник наматывался навоз, и Капа очищала его концом кнутовища, а жеребчик помахивал обтерханным хвостом. Казалось, им обоим было все равно — тащить ли плуг, стоять ли в борозде. Федор пустил свою лошадку следом и терпеливо ждал всякий раз Капу, которую сейчас уже и стыдно было называть Белихой, — почернела, иссохла, и счастливое военное замужество впрок не шло. Что-то не в настроении была Капа. Он оставил свою лошадь в борозде и взялся за ручку ее плуга.

— Но-но, леший вас обоих бери! — взмахнул кнутом. — Что с тобой, моя белая?

— Да, белая! Да, такая уж счастливая! — потрусила Капа сбоку, потому что при виде мужика жеребчик пошел шибче. — Семену-то Родимовичу кажинную ночь топоры снятся… пойду, говорит, донесу на себя, невмочь мне… А мне — вмочь? Я боюсь с ним и спать-то. Вдруг стреляться надумает да и меня за компанию прибьет? Пушку вон делает… для чего?..

— А-а, пушку! — начав слушать ее с серьезным видом, усмехнулся Федор. — За пушку не бойся, блажь всего лишь. А вот топоры-то — худо…

— Во-во! — подхватила Капа, довольная, что хоть в этом поддержали. — Ноги себе топорами-то рубит, страсть ведь какая!

— А ты обнимай его покрепче, про топоры-то, глядишь, и забудет, — подсказал Федор и бегом пустился от Капы к своей лошади.

Так он весь утренний уповод и бегал по загону, то вперед, то назад. Ему на пятки наступали Барбушата, и было стыдно за свою медлительность. Все лошади, исключая разве что Капиного жеребчика, помаленьку подвигались в борозде. Когда настраивали плуги, он велел сделать заглубление самое малое: не до жиру, быть бы живу. С таким тяглом настоящий пласт было не поднять. Рассчитывали поборонить хорошо — там уже и по всходам, когда лошади отгуляются на зеленой травке. Так что тощенький пластик казался по силам, все лошади помаленьку тянулись, словно в благодарность за хорошую кормежку. Ия топала буквально следом, Светлана от нее не отставала, а там и шестая лошадь, которой правила неумека Верунька, споро подтягивалась. Одно неладно было — не давали настоящего ходу Мите. После небольшого зачина, и всего-то в пять кругов, Федор объявил перекур и сказал:

— Нам за тобой, Димитрий, не угнаться. Ты паши особно свою полосу, а я буду баб водить… чтоб от мужиков не отставали.

— Как же, отстанем! — привалилась к нему плечом Ия, а с другой стороны — Светлана: — Как же, хоть на пашне-то рядышком походить…

Федор ожидал обычной словотряски, но сестры были что-то не в настроении. Он сам уже принялся их шевелить:

— Вы чего, толстомясые? Весна вон, цветы вон из земли полезли — глядите-ка!

На теплой еловой опушке, где они отдыхали, уже синели подснежники, чистые и бледные, как женские слезы. Он этого не сказал, но Барбушата сами что-то такое почувствовали — Светлана посмотрела в ту сторону:

— И цветы-то непутевые… плакать, глядя на них, хочется…

Этого только и не хватало! Федор велел подниматься и послал Барбушат вперед, за ними Капу, потом сам, а последнему пахарю, Веруньке, сказал:

— Ну, ты-то не сбежишь. Куда тебе от Димитрия.

— Некуда, — уже без прежней робости, по-женски приняла она грубоватый намек.

— Вот то-то, девка, мужик у тебя больно хороший, — с завистью посмотрел он в сторону Мити, который зачинал новый клин. — Мне, вишь, за ним не угнаться…

Приходилось ему водить женский хоровод. Потихоньку да помаленьку. Как ни погоняй и людей, и лошадей, сеять будут долго — весь май, а то и июня прихватят. Сегодняшний выезд на сухие бугры — только первые весенние слезки, вроде тех подснежников, а дальше пойдут слезы густые, тяжелые. Корма через неделю кончатся, трава к тому времени еще не нарастет, и лошади будут больше скрести на пустых лугах, чем ходить в борозде. Это не коровы, на старом быльнике не потянут. И люди на крапиве да на щавеле, если он еще скоро проклюнется, много не напашут. Значит, думай не думай, а придется хитрить, что-то беззаконное измышлять. А и так уже грешок есть — две забитые и съеденные коровы, Бездорожье и добрая душа Максимилиана Михайловича пока что ограждали от ревизий, но Демьян Ряжин и через море до них дотянется. Уж этот не оплошает…

Федору тяжело, неохотно о том думалось. Одно отвлекало — то и дело к Капе беги да понукай. Все плуги как плуги, а у нее беспрестанно наматывается навоз. Федор уже не зло, а удивленно сказал:

— Ну, Капа! Откуда что у тебя и берется?

— Не знаю, — и сама Капа удивлялась.

Он поменялся с ней местами и велел женщинам, разбивавшим навоз, потоньше трясти. А там и так хорошо растрясено было, чего кричать. Старая Барбушиха, да Луиза, да Лутонька, да еще десяток рук — все махали вилами, тормошили комья. Тоньку, может, и не стоило бы пускать, но удерживать в доме двух женщин он не мог — Марыся сказала: «Пусть идет, зыбку я уже сама смогу покачать. Да и Санька, если что, при мне будет, и отнесет, и принесет Домнушку. Сестричку он не обидит. Ведь не обидишь, Саня?» И Санька, гордый таким вниманием, ответил: «Кали ласка, и покормлю, только у меня титек, как у Тоньки, нету». Смех и грех вышел! Тоньке глупая шутка мальца понравилась, но Марыся захмурнела, — чем быстрее оправлялась от болезни, тем больше бросалась ей в глаза назойливость Тоньки. Оставлять их в доме двоих было нехорошо, и Тоньку он с охоткой вытурил в поле. Она было огрызнулась: «Маруську вон не потурил!» — но пошла и сейчас работала не хуже других. Причин сердиться вроде бы не было, зря Федор во время очередного перекура проворчал: