Аркадий Савеличев - Забереги

С конюшни он прошел в кузню, где Семен Родимович уже выстроил плуги и бороны в два ряда, готовенькие. Плуги по правую руку, бороны по левую, а у самых дверей сеялка, с которой и возился последнее время Семен Родимович.

— Все, — сказал он, — мое дело сделано. Вот пушку еще докончу, да можно и…

— Да перестань ты, механик, не трави душу! — не впервой уже набросился на него Федор. — Не пойду я никуда, понятно? Нету у меня мужиков — нету, слышишь? Со своей совестью сам разбирайся, а мне одно надо: вспахать да засеять землю. Повоевали, слышь, пора и хлеб растить. А кому? Пока ни единого мужика не вернулось, некому салютовать, Семен ты Родимович! Не-ко-му! Что, и тебя еще изгонять из деревни? А кто останется, кому работать на земле? Нет, ты пахать будешь, сеять будешь. А когда отсеемся… тогда хоть в монастырь иди да молись своему непутевому богу. Только сейчас мне скулить перестань! Не то я тебе и единственной рукой врежу, я тебя и без прокурора родину… то есть землю весеннюю… любить научу! Ты смотри у меня, посматривай давай!

И так покричав на Семена Родимовича, он еще покричал после и на Митю — тому велено было выручать рыбарей, а он лодки во всей Верети не нашел, видите ли, еще не проконопачены с зимы! Федор так его потурил обратно, что Верунька-заступница чуть глаза не выцарапала. Никогда он ее такой не видал, потому и спросил как можно мягче:

— Жалко Митю-то?

— Как не жалко, Федор Иванович! А ну как утопнет?

— Не утопнет, — успокоил ее. — О тебе вспомнит и со дна морского вернется.

— Вам все шуточки, а там вода-а, по-олая…

— Вот именно, что полая. Без единой картошины рыбари сидят. Сам бы поплыл, да не справиться мне с лодкой. А Митя справится. А если и покупается, так после холодной воды только крепче тебя обнимет, — дернул ее, уже от хорошего настроения, за вздрагивающий носишко и пошел дальше.

А дальше — это старая дура Барбушиха. По деревне не первый день слухи ползли, но никто их далеко не пускал, так, промеж собой разве чесали языки. Но Барбушихе невтерпеж стало, захотелось быть умнее всех — «про шипиёна Сеньку Родимого» скорее трепать!

— Какой тебе прок от всего этого? Кто тебе глупости в уши вбивает? — попридержал ее за рукав кожушка.

— За шипиёна, поди, деньги дают, — ответила она захлебывающимся шепотком. — Поди, тыщу! А то, поди, и больше!

— Дулю под нос! Вот такую! — показал он наглядно, что дают за шпиона.

Отчитал он ее почище, чем самого механика, но на всякий случай, уходя из конторы, в телефонном проводе отсоединил конец. Контора-то закрывается только от ветру, не явилась бы у кого благая мысль позвонить в район… Хорошо, если на Максимилиана Михайловича нарвутся, тот, трижды жаренный огнем пехотный капитан, тыловой крови не жаждет, но найдутся ведь умники, которые на берегу мирного моря не прочь медальку заработать… «Дулю вам под нос!» — то же, что и Барбушихе, сказал и уж окончательно решил: Семена Родимовича не выдавать, а наказать его трудом тяжким в деревне. Если судить по правде, большего наказания сейчас и нет, а без него и хлеб не вырастет, и солдатам, которые останутся целы, есть будет нечего. Пусть сеет сволочной солдатик, а жать будут настоящие солдаты, которым жить на этой земле уготовано. Со своей совестью он, председатель однорукого колхоза, поладит, а как дальше будет, о том лучше не думать. Коров вот до зеленой травы довести да отсеяться… а там хоть и самому к прокурору!

С этой незлобивой мыслью он и провел весь день и даже часть ночи — вернулся домой уже по густым потемкам, чтобы поменьше торчать возле Тоньки. Она было опять не к месту затеяла кормежку Домнушки, но он кулем возле Марыси завалился и проспал остаток ночи, не чувствуя, как вздыхали возле него и жаловались на свою судьбу…

А утром Марыся его как ни в чем не бывало растолкала и сказала:

— Пора тебе, Федя, и Юрию пора, хоть и жалко будить.

Он потерся щекой возле нее и полез на полати — тормошить большуна:

— Эй, эй, мужик, коров проспишь!

Ради такого дня Юрия получше накормили — тут уж Тонька покрутилась как следует, — и он, пастушонок, первым вывел со двора на веревке ихнюю Залету. Корова водила носом, пофыркивала, как лошадь, и упиралась расшлепистыми копытами. Федор помог вытащить ее на улицу, а там Марьяша со своей подоспела, а там Капа, еще двое-трое подтащили на веревках своих обтерханных кормилиц. Теперь, гурьбой, коровы пошли веселее. Федор так и задумывал: этих вначале выводить, как бы там ни было, они покрепче. За ними авось и колхозные потянутся. Была тут, конечно, какая-то несуразица, но ничего не поделаешь, так уж повелось. Для своей единственной кормилицы все поголовно ребятишки, мал мала меньше, вроде ихнего Саньки, в лес бежали, рвали ручонками любую выступавшую из-под снега осоку, старый лист собирали, ветки топорами секли — кормили бог знает чем, но все-таки кормили. А для большого стада сухостоя да старых листьев, как ни старались, было не набрать. Что подкосили по весеннему ледку на заливных лугах, то все подчистую ушло. Много на веревках хребтов висело…

По деревне к скотному двору брело, пошатываясь, с десяток слепых, ничего со двора не видевших животин, и шерсть с них, как со старых полушубков, слезала, падала на дорогу бурыми, черными, грязно-белыми ошмотьями. Все, что осталось от личных коров. Остальных порезали, посводили на базар в Череповец. Им-то, последним кормилицам, и предстояло вывести в поле еще более тощее колхозное стадо.

За скотным двором уже был открыт широкий завор на выгон — все жердины до самой нижней вынуты, оттащены в сторону, чтоб ноги коровьи не запинались. А из глубины двора слышался ласково уговаривающий голосок Василисы Власьевны:

— Н-но, родимые… н-но, резвенницы мои…

Своей коровы у Василисы Власьевны не было, на колхозных всю эту хозяйскую ласку переносила.

— Н-но, рогатенькие да быстренькие…

Из темных ворот показалась одна лобастая, сонная, словно пьяная, морда. Она нюхала воздух и непонимающе смотрела на проходивших мимо коров. Но вот что-то всколыхнулось в ее дремавшем мозгу, жалобно взмыкнула:

— М-ма-а…

Так и казалось, что жалуется какой-то коровьей мамке. Но жалоба, видно, не помогла. Пришлось самой переступить обляпанный назьмом порог коровника. И тут она поосмотрелась, неуверенно, как годовалое дитя, засеменила к стаду. А за ней и еще несколько морд посунулось в ворота. Опираясь опавшими боками друг о дружку, осторожно, как и люди в беде, коровы потащились вон.

Василиса Власьевна там из сил выбивалась, подталкивая сзади тех, кто сонно покачивался на ногах, — ни взад ни вперед. Все женщины, кто был, вслед за Федором бросились на скотный двор, общими силами еще с десяток животин вытолкали; вывели за рога на выгон. Но дальше висячие и лежачие были. Этих поднимали на ноги всем скопом и вытаскивали чуть ли не на руках. Намучились до седьмого пота, до головокруженья, а на дворе все еще порядочно оставалось. Верунька уже заворачивала волокушу, чтобы вывозить самых слабых. Погрузили одну такую, поволокли вслед за стадом, а она и не взмыкивает, ей все равно куда — на луг ли, на бойню ли. Федор видел, как свалили ее безжизненной тушей на теплой горушке, и Верунька побежала с лошадью в поводу обратно.