Аркадий Савеличев - Забереги

Он еще выкрикнуть не успел, как толстобокая Ия подхватила Митю и понеслась вслед за Домной, а Светлана, чтобы не опоздать, схватила за руку Володю, на очередь потянула.

— Да что же это? — от одной к другой паре забегала встревоженная Марьяша. — Да где вы, девки, всему этому научились?

— А ты сходи, где мы были, — посоветовала Ия, заслоняясь от нее Митей. — Там тебя просветят. Там тебя минуту живую ловить научат…

Марьяша что-то отвечала, но Домне было не до ругани. Промысел оборачивался такой удачей, что она худым словом боялась спугнуть ее, эту случайную горькую удачу. На том месте, где все они родились и выросли, ходили теперь, как тати, зубастые щуки. И щук этих надо было пустить на мясо, а мясом надо было накормить целую деревню. Домна поглядывала: хватит ли? Вторая прорубь, сделанная Ией и Митей, дала немного — пяток недоростков. Однопалой острогой их было и не взять, Самусеев рукой, как клешней, похватал. Теперь Домне хотелось побольше. Светлану и Володьку она повела на прудок, который был прямо за углом конторы, на заросшем черемухой задворье. Там соловьи распевали так, что матюги Алексея-председателя глушили, — он даже сердился: «Кой черт распелись, поругаться не дают!» У колодца Домна могла и промахнуться, а здесь — нет, место приметное; торчало изо льда несколько засохших черемуховых вершин. И когда Светлана с Володькой в каком-то молчаливом согласии пробили последний ледок, из лунки щуки повалили, как Алексеевы матюги. Не только Самусеев и Коля — сама Домна тоже бросилась помогать, чтобы не упустить чего. Двадцать одно полено успели выхватить из воды, прежде чем рыба надышалась и отошла от продуха! Теперь Домна не сомневалась, что деревню накормят. Она уже так рассудила: всю рыбу в колхозный молочный ледник, который все равно пустует, и раздавать по трудодням, мерзленькую. Никакого другого дележа! Осатанеют да подерутся еще, дай волю. И про других голодных забудут. А другие — это и Верунька-сиротка, и баба Фима, и баба Харитина. А другие — это и страдальцы в ближних госпиталях. Взять хотя бы Череповец — ведь рядом совсем, а там покалеченного люда не счесть. Чего проще — отправить в госпиталь подводу? Да что там подводу — и три, может, наберется. Удача им, рыбарям, выпала, настоящая удача. Возьмет она с собой в Череповец и Володьку с Митюшкой, а то и девок прихватит, — пускай посмотрят город, пускай погуляют. Была бы рыба, была бы только… Когда вычерпали и четвертый продух, пробитый Марьяшей и Капой на месте вечной грязи, в Фиминой логотинке на задворной улице, и наложили там добрую зеленую поленницу, она своими планами поделилась и с Самусеевым. Тот залюбовался только что сложенной поленницей, весело кивнул, постукивая верхним полешком, — госпиталь, мол, дело хорошее. А как же плохим оно могло быть? Вот только бы рыба… Полный промах с пятым продухом, пробитым Василисой Власьевной и Марысей, ее не обескуражил. Да и Самусеев так сказал: прошибли маленько, бывает. А метила здесь Домна ни больше ни меньше, как в свой собственный погреб; у них с Кузьмой погреб копался такой глубины, что лед там все лето держался. Домна думала, размыло и унесло земляную крышу, а ямка-то осталась. Ан нет: острога, когда потыкали, в крышу уткнулась. Неудача даже обрадовала: смотри ты, стоит еще погребок!

Нарубив порядочно прорубей по деревне, которые следом и затягивались скрадывающим ледком, Домна повела артель на Гулёну. Речка невелика, но имела прямую связь с Шексной, а главное, была нерасчетливая Гулёна: местами пересыхала до щиколоток, а местами ухала в такие омута, что и ухарь Кузьма не мог дна достать. Может, Гулёной ее и не за характер звали, а за то, что сюда молодежь гулять ходила, но все одно: омут не должно замыть за какой-то год. Домна хотела на первую лунку поставить Айно с кем-нибудь из помощниц, но Василиса Власьевна взмолилась:

— Дай я гульну. В остатний, может, разочек…

Марыся хоть и не понимала их тайного языка, но тоже поддержала:

— Трохи погуляем с теткой. Бо, выходить, з мяне ниякай карысти…

Ловкая вроде бы во всем, а к этому делу непривычная.

— Ты не лотошись, Маруся, — подсказала Домна. — Пореже. Собирай силу да и рушь разом вниз.

Мешать она им не хотела, отошла, чтобы не сглазить. И не сглазила! Полезли щуки, как девки из дверей посидельни, когда ребята затевали драку. Самусеев тут радовался особенно: его зазноба рыбарила, можно сказать, впервые себя на людях показывала. Им и без того повезло, а он еще нахваливал:

— Легкая у тебя, Марыська, рука. Навела на нас зверья сколько!..

Василисе Власьевне вроде как обидно стало, что ее, старую, обошли похвалой, — заворчала:

— Как не легкая! Мужика у Тоньки увела!

Домна видела, как вспыхнуло лицо Марыси, как Самусеев уронил в прорубь подхваченную было щуку и коршуном взвился, — Домна подхватила под руку ворчунью, повела ее прочь, зашептала:

— Ну и дурная. Чего завидуешь чужому? Твой потерялся, так сыщется. И мой сыщется. Все сыщутся. Без вести пропавших не бывает, какая-нибудь весточка да выйдет. Ты от греха подальше ступай уху варить. Не жалей, побольше рыбы вали. А в помощницы Айно возьми. Да лошадь. Дров заодно по дороге накорежите.

Так и было договорено: ночуют в церкви. Крыша есть, стены есть, а если низ и затопило, так льдом все покрылось. Лапнику набросать да сена сверху, вот и все.

— Ничего, пускай угодники погреются, — уже провожая их к недалекой отсюда церкви, наставляла Домна. — Возьмите ризницу, она маленькая, быстро нагреется, да и пол там повыше. А коли и там лед, поищите каменья или железа какого под кострище, а то провалитесь вместе с огнем в преисподнюю. То-то грешники перепугаются!

Весело ей было. Хорошо.

Под этот смех председательши повара и уехали. А они решили рыбарить без передыху, пока не стемнеет.

…Теперь Домна шла по дну моря, легкая, как рыба. Было ей по-прежнему легко и хорошо. Все заботы разом провалились, как только она ступила на дно морское; вернее, еще раньше — как оступилась в затянутую легким ледком прорубь и, растеряв первый испуг, поняла: дом ее теперь здесь, на старой своей родине. А поняв это, вниз она как по лесенке спустилась: крутая была лестница, но мягкая, словно бархатным ковром выстланная. Внизу, на еще более мягком ковре, ей дали без меры и скупости какого-то чудного питья, вроде молодого, еще горячего домашнего пива. Она сразу и охмелела. Но и хмель был чуден; он не отбивал память, а лишь возвращал ее назад. Стремительно возвернулась она в заледенелую церковь, где в ризнице уже собралась вся рыбацкая артель. В небольшом помещении стало тепло, хоть и дымновато. Поварихи расстарались, из кирпичей сложили на плитах пола нечто вроде печурки, варили уху и грели сами стены. Домна несмело вошла вначале в церковь: лед под ногами по самую грудь грешников, горящих в аду. Росписи стен еще сохранились, только словно бы сдвинулись сверху вниз; раньше до ангелов и глазами было не достать, да и грешники были гораздо выше, чем им полагалось быть, а теперь все стало на свое место, — грешники тонут в горячем льду, ангелы спустились ближе к людям. Теперь их Домна хорошо рассмотрела, голопузых младенцев, — как Венька или как Санька, только получше откормлены. Глухо стенали примороженные стены; море подпирало их изнутри и снаружи, но свалить пока не могло. На зеркальном, подсвеченном горящим в ведре смольем полу катались ребята и девки. Метались тени по стенам, метались голоса. Домна больше не кричала на безобразников. Дело молодое, пускай порезвятся. Среди иссохших апостолов, похожих на Колю-Кавалерию, являлась вдруг мордашка Ии или любопытные глазенки Мити, а может, наоборот — Светлана с Володькой занимали место в череде вечных грешников. А что такое грех? Грешно жечь костер в ризнице, грешно смеяться в церкви, но уха оказалась на славу, промысел вышел удачным, почему и не потешить себя? Давно не смеялись, давно не разглаживало смехом преждевременные морщины. Домну тоже не покидало ощущение радости — и в продолжение долгой еды у огня, когда все разбрелись по огромной хоромине. Где-то тешились потайным шепотком безрукий солдат и бездомная беженка; где-то впотьмах после ухи еще больше расшалилась молодежь; где-то Коля-Кавалерия вздыхал, как старый засыпающий мерин; где-то бормотала, шаркая валенками, непонятные свои слова карелка; Капа-Белиха постанывала у огонька от нахлынувших, видно, воспоминаний — все где-то, где-то. Чудно было уже и тогда, в последние часы надледного мира. Душа растворилась весенним окном, чувствовала: прощаться пора. Марьяша, старая подружка, даже полюбопытствовала: что это с ней такое? А ничего, подружка горемычная, ничего. Надо же человеку когда-то и порадоваться, не все же ломить, как лошадь. Звезды она увидела, ей-богу! А она уж и забыла, когда в последний раз смотрела на звезды — давно, с Кузьмой когда-то было… А тут решительно пошла на их свет по лестнице, все вверх и вверх. Так и вышла на колокольню. Люди, люди!.. Сколько с такой высоты видно! Огни Мяксы россыпью звезд, даже туманные огоньки дальнего Череповца? Нет, ошиблась она — звезды от ледяного моря отражались. Море простерлось налево и направо, вверх и вниз. Ни души, ни звука. Лишь только и помаргивали, сверху вниз отражаясь, небесные огоньки — людские заблудшие души. После теплой еды разливалась по телу шалость, хоть в колокола бей, кричи на весь свет. Домна только подумала об этом — и сейчас же коснулась рукой холодной меди; тягучий грешный шепот родился под вздрогнувшими пальцами, словно Кузьма голос подал, продудел издали: «Ид-ди, ид-ди!» Домна удивилась, что в разрухе и переселенческой кутерьме колокола уцелели. Видно, забыли. Она беспокойной рукой нашарила веревку и потянула ее на себя, а обратно язык уже сам отошел: «И-ду!» Так и забухало, завздыхало вверху. Под звездами, как не своя, стояла Домна и слала свой голос ему, запропавшему где-то Кузьме. Ведь если долго звонить, обязательно услышит. Она даже догадывалась: слыш-шит, слыш-шит! И громче слала свой голос: «И-иду! И-иду!» Досадно стало, когда Марьяша на колокольню пришарашилась, стала выпытывать, что да почему. Домна посоветовала ей вот так же, поднебесным звоном, позвать своего Клима, а сама сошла вниз, где метались в ведрах отблески горящего смолья. Вся церковь погудывала от шороха ног, от голосов. На сенной подстилке, у огня, не спалось не только молодежи — и вся остальная артель полуношничала. Луна к тому времени взошла, ярко высвечивала уходящих под красный лед грешников; и люди бродили, как те грешники, неприкаянно и растревоженно. Полнолуние? Что-то томило душу, тесно ей становилось в глухих каменных стенах. Домна неслышно вышла на лед, в пролом верхней дверной филенки. Так зеркально и побежало перед ней море! Отсюда, вблизи, оно ласковым сделалось, теплым. Да и не холодно было. Какой-то спокойный, мягкий морозец. Словно в прежние времена под Новый год. Домна вспомнила, что и в самом деле новогодие наближается, — как раз и будет, когда вернутся с промысла. Она пошла по лунной дороге, как в девках, когда вот так же спешила на встречу с Кузьмой. Дорога вела ее в Избишино, старую деревню. Она уже узнавала окрестности, она уже видела в лунном блеске посады крепких рубленых домов, она уже слышала голоса разгулявшихся под Новый год мужиков и лай собак, она уже ощущала быстро бегущую навстречу ей, как бы с поднебесья, тень Кузьмы, как… как вдруг потемнело перед глазами, словно задуло ветром лунный свет, и в то же время в наступившей кромешной тьме услышала, как хрустнуло под ногами тонкое зеркало, и сразу догадалась — молодой ледок на проруби, на самом омуте Гулёны… Только секунды и была растерянность, а дальше наступила полная тишина. По крутой мягкой лестнице Домна опустилась на самый низ, и тут ей дали горячего сладкого пива. От хмеля зазвенело в ушах, и тишина наполнилась голосами людей — и живших до нее, и сейчас живущих, и еще не родившихся. Домну встретили как свою, как родную. Она сделала один шаг, другой по мягкой и вроде бы ковровой траве, а там ее теплым ветром понесло. Легкое стало тело. Все горести, все заботы с плеч свалились. Она пошла по своей улице, к своему древнему родительскому дому — на долгожданную встречу с Кузьмой…