Аркадий Савеличев - Забереги

Было ей хорошо сознавать, что дело к голодной весне идет, а у них вот есть еще и картошка, и капуста, и грибы, и кой-какая затруска на прикуску. Трудодни, конечно, ничего не дали — какие трудодни хоть и у самого председателя! — но жито на усадьбе уродилось невпрокос, картошка по осени встала неподъемными мешками, а всякого лесного приварку уж ребятня натаскала. Марысе было даже немного совестно, что в такое время они могут сесть за стол и по-человечески позавтракать. Деревня курилась хоть и не очень сытыми, но теплыми дымками, и у нее от утренних запахов тепло голова кружилась. Стол собрала в одну минуту и прикрикнула своим мужикам — опять же голосом Домны:

— А ну, работнички, что сгошила, то и уминайте.

Они, ее сговорчивые на такие дела работники, полезли за стол, а Санька, пузан этакий, изогнулся маленько и уж ее голосом добавил:

— Кали ласка, матуля, и ты.

Марыся прижала к груди его лохматую головенку и не удержалась:

— Ой, ласка ты моя! Видела бы Домна, как ты мамку в три года подменил…

Разговора этого они никогда не чурались, но Федор недовольно нахмурился:

— Зачем же дитя будоражить?

Марыся и сама понимала — незачем. Что было, то сплыло, что привязывает человека пупком, давно оборвалось. Но можно ведь и так сказать: было-то было, да быльем не поросло, ни единой соринки на Домниной могиле не выросло. Что может вырасти на дне заледенелого моря?

Ее могло бы опять той давнишней ледяной волной на зимнее море унести, да Саньке не сиделось, трещал свое:

— Кали ласка, матуля, кали ласка, татуля!

Ну, как было на него сердиться? Трех годков ему еще не было, как родная мать утонула, воспоминания его не тревожили. Для него мать та, кто кормит, и батька тот, что нос утирает, — Федор и сейчас это сделал с удовольствием, от чего Санька немного набычился и засопел над миской. Но долго бычиться было не в его духе. Опять свое, теперь уже старшему братенику:

— Кали ласка, Юрко… у-у, какой ты оботур упрямый!

Добавил, конечно, с чужих слов. А Юрка, он же оботур из оботуров, шуток таких не принимал. Характер уже ножом острым прорезывался, ряжинский дух. Так и влепил младшенькому затрещину, еще и добавив:

— Говори по-людски, не обезьянничай.

Тут уже Федор, стукнув по столу ложкой, взъярился:

— А то не люди? А то обезьяны? Вот выволоку из-за стола…

— А стол этот мой, — ничуть не испугался Юрий. — Его тятька наш делал, за ним матка вас когда-то кормила…

Марыся испугалась уже не однажды вот так назревавшего скандала и бросилась между мужиками — одного локтем в бок, другого: молчите, мол, драчуны неуживчивые, дайте хоть по-человечески позавтракать. Но крутого вмешательства не потребовалось, дело неожиданно поправил Венька, вежливый такой и покладистый мужичонка. Он вот так рассудил:

— Ай, Юрко! Ай, Санько! У одного одна мамка, у другого другая, а у меня так сразу две. И тятьки два, вот хорошо-то!

Он посматривал на братеников так простодушно, так доверчиво, что даже Юрий рассмеялся, а Федор хоть и покашливал над миской, но уже примирительно. На Веньку и в самом деле нельзя было сердиться: безответный он, беззлостный, всякому соломки под ноги бросит, да еще и посмотрит — мягкая ли. Так бы и валялись они, сытые мужики, на его добродушной соломке, не выскочи оставленный без внимания ее единокровный карась:

— Хэ, мати! Якая ж яна вам мати? Яна для вас як зязюля.

Редко, но прорывалась у него ревность к ряжинским братеникам. Этого Марыся боялась больше всего — розни между ними. И со своим единокровным разделалась по-свойски: за вихор его да вон из-за стола, приговаривая:

— А вось такая, залатеньки ты мой карасик! А вось гэтакая, непослух ты мой!

Пришлось и тут Федору вмешаться — обхватил ее за шею своей цепкой рукой, то ли обнимает, то ли злые руки ей связывает. Пожалуй, и то, и другое. Он ничего не сказал, только Веньке кисет торопливо сунул: крути, мол, быстрее. Такая обязанность у Веньки — готовить названому батьке самокрутки. Делал это Венька и всегда с удовольствием, про запас на целый день, а сейчас не знал, как и угодить, — сам побежал к загнетке, вздул замурзанный конец самокрутки, другой, еще более слюнявый, сунул батьке в рот. Пока ребятня выбиралась из-за стола, пока Марыся тут прибирала, Федор досмолил курево до самых ногтей, против обыкновения, швырнул окурок и сказал:

— А все-таки не такое время, чтобы ругаться.

Им ли это? Себе ли одному? На всякий случай Марыся со вздохом подтвердила: и в самом деле, незачем, руганью сыт не будешь…

Помогая ему одеваться, и была все с этой мыслью на уме. И Федор ее мысль чувствовал, без всякой уже обиды потерся щекой о ее плечо. Так, конечно, без особого укора. Но она посчитала за лучшее себя укорить:

— Ладно, Федя, расходилась я сегодня, как холодный самовар. Да и ты тоже хорош, не побрился вон. Дедок ты мой колючий!

— Ну, дедок — еще не дед, — улыбнулся он напоследок. — Смотри и ты, старушка, не опаздывай на наряд. Тебе ведь всякий глаз уколет.

Что правда, то правда: ей опаздывать нельзя. Вроде и не злы люди, а за четыре военные зимы и на себя от вечной работы осердились. Виноватых уже не ищут, виноватят первого, кто под руку подвернется. А ей не хотелось попадать под чью-нибудь тяжелую руку, торопилась. Лишь единым взглядом прильнула к окошку, провожая Федора, и тут же заметалась по избе, и прибирая одновременно, и наказы во все углы посылая:

— Юрий, я поздно вернусь, ты, большун, посматривай тут. Веня, ты в окошко зря не пялься, уроки делай. Юрась, ты посуду ополосни… ополоснешь, ополоснешь! А ты, Саня, — этого мимоходом и по головенке погладила, — ты на печь полезай да фашистов бей.

Все не очень-то и обрадовались ее наказам, а вот Санька — тот прямо в восторг пришел:

— Кали ласка, фашисты! Кали ласка; я вас убивать буду!

С криком «ура» Санька полез на печь и залег там со своим деревянным ружьем, как настоящий солдат, затаился. Можно бы и посмеяться над голопузым солдатиком, но Марыся смех попридержала, и не только потому, что настоящие-то солдаты не на печи, а в мерзлых окопах полеживали, — и само тараканье нашествие было нешуточным. В прошлые зимы они со звоном вымораживали непрошеную нечисть, нынешней же зимой не собрались. Вначале некогда было, потом некуда было деваться. Это же выбирай самую лютую холодину и на неделю куда-нибудь переселяйся, до накала студи избу. А куда переселяться? У всех почти эвакуированные в постояльцах, недавно только и начали разъезжаться. А у них ведь семь душ, немалый угол надо.

И сказав «семь», эту седьмую душу она уже по-настоящему пожалела. Не тараканами, не сеном, не коровами занимается она, карелка Айно, — на ледяном взморье, на ветру и стуже, промышляет рыбу. От одной этой мысли озноб берет. Марыся вспомнила, что именно ей-то и придется ехать к Айно, и себя заодно пожалела: «Правду кажуть: гни галинку, пакуль малоденькая. Як адмовишся, кали адны стары́е жанчыны засталися?»