Аркадий Савеличев - Забереги

Одевалась она второпях, но основательно: валенки, ватные штаны, кожух, под которым была пододета еще и ватная душегрея. Этому ее не только Домна когда-то научила — жизнь неженская злой учителкой была. В горячей работе, сено или дрова нагружать, кожух можно скинуть, в одной безрукавке управляться, а уж порожняком, там и кожух с опояской не помешает. Она еще и шапку натянула, а шалью обвязалась вместо кушака, — мало ли что случится в дороге. В таком одеянии быстро по деревне не побежишь, и Марыся тревожилась — успеет ли к началу наряда. Метель вроде немного постихла, но сугробы-то оставались, в них она ныряла, как в воду, плашмя, а вынырнув, отряхивалась, опять же как после купанья. Сразу было видно, что мало лошадей в деревне, редко ездят, а люди предпочитают без нужды снег не месить. Она плыла по середине улицы, оставляя за собой широченную борозду. Дом их стоял считай что на всполье, до конторы приходилось брести через всю деревню. Да это ничего. Снежная завируха страшна была только с виду, а на самом-то деле полы кожуха нет-нет да и подхватывало каким-то дальним, южным теплом. Хорошо бежалось Марысе. При виде молчаливых деревенских изб подумалось даже, что вот оно, счастье: время на весну перевалило, мужик жив-здоров, да еще и ждет ее, видать, с нетерпением. Как же, бредет вон по его следам, не совсем заметенным! В отличие от нее, Федор бежал как лось на своих долгих ногах, снег зря не буравил. У нее же — сплошное плавание по сугробам. На снежные увалы она кидалась, как на волны, с закрытыми глазами, руки вразброс, повизгивала от удовольствия. Немного даже огорчилась, когда к полузаметенному следу Федора присоединился еще один, потом другой, появилась уже тропа, а там и санный след потянулся. У конторы и вовсе накатанная дорога. Хоть и невелика деревня, а десятка два-три женщин на наряд собиралось; хоть небыстры женские ноги, а дорожку утреннюю проторили. Этому Марыся мало радовалась, у дверей и вовсе охнула: ой, ведь по готовой-то дорожке только последние и ходят!..

Так оно и было. Когда поднялась на крыльцо и распахнула дверь, захолодалая с ночи контора уже дымилась от густого дыхания. Федор глянул на нее из-за стола укоризненно, а чей-то голос, кажется, старой Барбушихи, еще и морозным железом по языку хватил:

— Ну вот, и председательша наконец-то…

Было когда-то в детстве: на спор лизнула дверную скобу и долго после того говорить не могла; так и сейчас: запекло язык, прожгло злым морозом. Она молча прошла к скамье, нашла там местечко и только уже погодя, не глядя на Федора, сказала:

— Выбачайте, кали ласка. Куды мне ехать?

Выпало ей, как и предполагала, ехать на море за рыбой.

Судя по всему, Федор хотел назначить сегодня кого-нибудь другого, чтобы лишних пересудов не было, да женщины стали плакаться, жаловаться на плохую одёжку и на свои тощие животы, и Федор зло опустил кулак на столешницу: «Ладно, поедут Самусеева и Марьяша Климова». И то, что вдову Марьяшу он назвал по имени погибшего еще на финской войне мужа, Клима, а ее пофамильно, как чужую, — было обиднее всего. Марыся побежала на конюшню без оглядки. Марьяша вынуждена была позвать:

— Да погоди ты, девка. Брюхо растрясешь.

— Не растрясу, нечего, — не оглянулась даже Марыся, затягивая, однако, кушак потуже.

Запрягались тоже второпях. И не только потому, что друг на дружку сердились, — в дальнюю дорогу следовало бы и пораньше собраться, а сегодня из-за пурги припозднились. Зато уж и понеслись по деревне — как ошалелые. Встретившийся им еще раз Федор озабоченно наказал то же самое:

— Не растрясись, смотри, глупая.

Марыся, конечно, слышала, но отвечать ничего не стала, так что Марьяша покачала головой:

— А зря ты фырчишь. И пузом зря крутишь. А ну как скинешь по дороге?

Грубо, прямодушно высказалась Марьяша, но ума ей не занимать. И в душе Марыся без обиняков с ней согласилась, да обида гнула свое: так-то, мол, оно так, только и слушать ей всех-то ни к чему. Не стелись половичком, ой, не стелись! Тут были и Марьяша, и кое-кто из досужих старух, и сам Федор, но сейчас, в дорожной тишине, все к одному свелось — к Юрию, этому упрямому оботуру. От обидных Марьяшиных наскоков Марыся какое-то время увертывалась, а потом попросила:

— Не кричи на меня. Большун вон до сих пор теткой зовет. Как жить дальше?..

Поначалу Марьяша на нее и в самом деле покричала, а тут, после таких простых слов, будто окаменела. За эти годы Марыся успела изучить характер Домниной товарки, знала: у той горячая и холодная вода вместе течет, смех и слезы вперемежку. Не молода она, чтобы радости предаваться, но и не настолько же стара, чтобы вечно тужить по убиенному Климу, — баба как баба, хорошая. А если и не совсем хорошая, то все равно права, что по своей рукавице меряет. Марыся будто видела все это, трогала ее овчинную нагольную рукавицу, будто тоже по себе примеряла; исхода просила душа, сочувствия, теплой человеческой ладони. И Марьяша как почувствовала это, рукавицу сняла, морщинистой рукой погладила свою молодую товарку по открытым пятнам щек:

— Завидуют тебе, а тебя ведь тоже пожалеть надо.

— Надо, Марьяша, надо, — расчувствовалась от этой скрытой ласки. — С четырьмя-то на руках, с пятым в брюхе, с мужиком-калекой…

— Что с калекой, так не прибедняйся, у нас и таких нет, — по-своему прямо решила Марьяша. — А вот четыре дитёнка — это как раз на восьмирукую бабу будет. Да еще добавки ждешь, смелая! Сколько хоть рук-то у тебя?

— Да все тут, — подняла Марыся обе руки, невольно опустила на крутые плечи Марьяши.

— То-то, что все, береги.

Сказано было так, что понимай как знаешь: руки ли свои, ребят ли своих беречь или заодно уж и о приплоде подумать? Мысли, огрубевшие, как Марьяшины плечи, она поворошила так и этак и пришла к бесспорному выводу: руки что, руки у бабы новые вырастут, хоть весь белый свет обнимай, а вот ребятишек без женской жалости оставить никак нельзя. Так оно само вышло. В такую песенку сложилось. И продолжая ее, сиротскую эту песню, она горячо зашептала в заиндевелое Марьяшино ухо:

— Ты понятливая кобета… баба ты хорошая, Домну любила и меня вроде бы любишь — послушай! Как осталась я с тремя сиротами на руках, да еще со своим-то в придачу, так первой мыслью и было: поенчить, повыть над ледяной могилой Домны да и отправить деток в детдом. Ничего другого нельзя было придумать. Сама знаешь, в ту первую зиму погибали мы все от голоду и холоду… — То далекое время на нее темной стеной надвинулось, и она из-под стены тем же далеким, прежним голосом и закричала: — Ды не загинули вось, а? Тады я сама сабе казала: нельга нам памерти! И детак Домниных в детдом не аддала, не, даражэнькая. И бачыш, выгадавала хлапчуков. Тяпер сами дарогу знойдуть, не спатыкнутся. Да и вайна, мабыть, хутка скончится. Живи, радуйся. А якая ж к лешаму радасть, кали ён, самы большаньки Домнин мужик, мяне тёткай кличет?