Аркадий Савеличев - Забереги

А раз появились кони и появилась упряжь, то по весне встали за плуги даже десятилетние мальцы. Ну, а уж семена, видя такое дело, район подбросил; он же и три плана взял, за все те колхозы, которые и четвертушки вытянуть не могли. Если судить по справедливости… то какая же тут справедливость? Но все же смог Федор по шестьсот граммов отвалить на трудодень, в такое-то время, и меньше того цифру никогда не спускал.

Не без дальнего умысла и рыбную артель организовал, куда сейчас Марыся его поехала. Вначале-то так, для поддержания штанов, а потом, как разного беглого люда понабралось, уже всерьез сказал им: хотите жить — ловите рыбку, пахать вы все равно не умеете. И музыканты, разные ученые люди и разные пришлые бедолаги под началом рыбачки Ани, как они называли Айно, образовали рыбную бригаду; затонувшая церковь стала их домом, море стало их хлебным полем. Перехитрить не только голод, но и само районное начальство хотел Федор, да, конечно же, немного просчитался. Кто голодал — тот и голодал, какой с него спрос? Спрашивали, с кого можно было спросить. Как стали они вместо сданного государству хлеба делить рыбу по трудодням, так в районе и унюхали: «А-а, такие вы хорошие! Ловить ловите, спасибо говорим, только и налог рыбный извольте получить». И получил председатель Федор Самусеев, вдобавок к обычным налогам, еще и этот, в центнерах живой рыбы. Пошатнулась было артель, потому что никакого приварка не оставалось, но потом помаленьку дело наладилось: и налог сдавали, и на трудодни порядком оставалось. Но опять в оголодавшей Мяксе учуяли: «А-а, славные вы такие рыбари! Мы вас на районном совещании похвалим, а вы еще рыбкой поделитесь». И еще налог подняли. Тут уж артель врассыпную было бросилась, кто куда, благо что бежать беженцам не заказано. Тогда-то на лодке с весловыми, под красным флагом, как в атаку, и пошел Федор на районное начальство. С трофейным пистолетом в руке, сам чернее вороненой стали, прошел прямо к тому, кто бездумно разорил артель. Так сказал: «Что было, то было… но если ты, дубовая твоя башка, хоть на килограмм еще поднимешь план, я пристрелю тебя как врага народного… ну, и себя, конечно, порешу».

План больше не поднимали, и артель удалось восстановить. Конечно, и сейчас рыбный груз колхоз тащил с перегрузкой. Только легкая рука Айно да ее безответные помощники и вырывали у моря, то ледяного, то штормового, кое-что и на трудодни.

Думая, что бы еще попросить у моря, Федор и землю не забывал. С тем и шел в контору, решив задуманное дело не откладывать.

Наряд шел своим чередом: печка топилась, помаленьку разгоняя морозный сумрак, бабы и подростки втягивали головы в воротники, сберегая домашнее тепло, несколько уцелевших и вообще-то на работе бесполезных дедков покуривали, а сестры Барбушины, попросту Барбушата, лавку от нетерпения протирали. Оно и понятно: одной двадцать третий, другой двадцать пятый позванивал, самая пора. Федор мало обращал внимания на их стрекот, живые люди и вести себя должны по-живому. Он наряды давал: тому солому возить, тому сено, тому сечь хвою для скотины, а остальным, кто покрепче, навоз вывозить. Дело вроде бы известное: каждая весна еще по снегу с этого начинается. Он пересчитал всех поименно и хотел уже идти на конюшню, чтобы помочь бабам запрягать да кой-кого и вытурить из тепла, как встала старшая Барбушиха, Светлана, и бесстыдно вытрубилась перед ним, прямо-таки как хлеба потребовала:

— А мне рыбы на трудодни не надо, ты мне мужика занаряди хоть на день.

— А мне так лучше на недельку, — Ия, нетелка гладкая, дорогу ему заступила.

Прямо осатанели девки. Хлеба им подавай, да и не белого, и не черного, а самого что ни на есть чертова. Как ни увертывался Федор, они его за шею облапили, пиявками присосались к щекам, с двух-то сторон, под смех завидущих баб. Еле оторвался.

У конюшни только и успокоился немного. Запрягались сегодня дружно, без перебранки. Знали, что за рыбой поехали, знали, что, может, вечером и делить будут, старались пораньше с нарядами управиться. Никого ему не пришлось выгонять из теплой сторожки на мороз. Да и какой мороз? Уши у шапки не пришлось опускать, метель затихала, так лишь, понизу немного повжикивало.

В десять минут разбежались дровни по своим дорогам, и остался Федор с глазу на глаз с Семеном Родимовичем.

Этот хромой, верткий, странный человек объявился в Избишине прошлым летом. На него никто и внимания поначалу не обратил — беженцы уже знали дорогу к каждой деревне; попылит на улице, может, у кого чего перекусит, может, у кого и заночует да и пойдет, куда ему судьбой суждено идти. Так оно вроде бы и было: сутки какие помаячил он на деревенской улице и запропал, и след его простыл, и самого его позабыли. Да только, как оказалось, напрасно. Хроменький этот мужичонка через неделю опять вышел на улицу, и тут уже без обиняков выяснилось: пропадал он, сердечный, все это время у Капы-Белихи, которая хоть и почернела немного за последние годы, но все оставалась белее других женщин. Он потянулся у ее калитки сыто и довольно, покурил и, сильно припадая на правую ногу, занялся удивительным делом: желоб стал сбивать, от колодца и до самого дома, и дальше, вдоль всего огорода. Два дня стучал, строгал и пилил, пока с высоких козел не спустил постепенно желоб вниз, под уклон. А потом притащил трехведерную бадью и нацепил вместо маленького куцего ведерка — посмеивались тут-то, га-га-га, кто ж такую бадью вытянет! Но он приволок от заброшенной кузни тяжеленную чугунную плиту и к деревянному противовесу приладил, как раз в меру оказалось, будто он плиту взвешивал. Трехведерная бадья сама вверх и вниз заходила, вода с уклона по желобу сама на Капин огород потекла, прямо река рукотворная, — а лето стояло жаркое, на огородах все изнывало. Видя такое диво, и бабы надумали нечто подобное сооружать, да не выходило, руки не те. Приблудный Капин мужик посмотрел, посмотрел, да, ни слова не говоря, и другим принялся желоба сколачивать, всем по ряду, без пропусков. Пробовали ему за то платить, но чем? Деньги цены не имели, а водки или хлеба настоящего не было. Семен Родимович — так он назвался — и тут беду разрешил: махнул рукой, мол, ничего не надо. Прямо святой человек, хоть и законный теперь Капин мужик. Но, видно, и Капе-Белихе что-то оставалось, раз она его тихой блажи не противилась. Хвасталась: не кто-нибудь, а механик! И верно, руки у ее примака были удивительные, все в них так и горело. По всей деревне зазвенели рукотворные ручьи, а Федора взяло сомнение: документы у Семена Родимовича потребовал. Документы тот, хоть и с некоторой обидой, показал. Федор мог быть спокоен: паспорт, белый билет, трудовая книжка, все чин чином. Наград вот только не было, да не всем же ходить с медалями. Говорил, оттяпало ногу еще чуть ли не дома, по дороге к фронту, а ни родных, ни знакомых, ни кола ни двора, — все там, у западной границы, и осталось. Гоняло его все эти годы по Руси широкой, пока вот сюда не пригнало, — история обычная, житейская. Федор за любопытство неурочное извинился. И Семен Родимович извинение принял, сказал, чего там, сейчас всех и вся проверяют; чем попусту расспрашивать, давайте, мол, лучше что-нибудь для колхоза сделаю. А что? За плуг его с калеченой ногой не поставишь, да и жалко мужика с такими руками ставить к делу, которое и ребятишки с грехом пополам ковыряют, были бы кони сытые. А они как раз были. Вот он, председатель, и попросил его водоводы к капустным, морковным и всяким другим овощным полям подвести. Семен Родимович согласился, только выторговал несколько дней, чтобы все это обмозговать: не приходилось ведь раньше такое мастерить, хоть и работал механиком. Федор похвалил его несуетливость и стал терпеливо ждать. Насосов или каких других машин, конечно, и в помине не было. Так, на сообразительность механика надеялся. И тот на третий день прикандыбал в контору: давайте, говорит, председатель, теперь на месте будем думать. В поле пойдемте.