Аркадий Савеличев - Забереги

Митя присел у раздутого горна, наблюдая, как механик в углу ворочает разные колеса. Дело ясное: подвесную дорогу замышляет. Разговоры о том давно велись, невелик секрет.

— Начинаешь, что ли?

— Начинаю. Да и вам, Дмитрий Климович, начинать придется.

— Это еще почему?

— Председатель так сказал, одному мне не управиться.

Митя соображал, что все это значит. Без работы его, конечно, Самусеев не оставит, это уж вынь да положь, но в дымной кузне ему торчать не хотелось, — любил он вольное, полевое или лесное, дело. К тому же и печка не ждет. Если ее сейчас не починить, то до весны никак не дотянуть, еще, может, и целиком тогда перекладывать придется. А где сейчас печники? По всему выходило, что надо ему поторапливаться. Стыдобушку тут лучше было, как вот и окурок, ногой растереть и затоптать.

— Ты не удивляйся, механик, я пол копать буду, — сказал он с заметным смущением, но решительно, даже настырно.

— Копайте, Дмитрий Климович, — ничуть не удивился тот. — Только подальше, горн не своротите.

А все, что легко давалось, вызывало у Мити сомнение. Он принялся убеждать непонятливого механика:

— У нас печка развалилась, а глины в такое время нигде не добыть. Я уж и в подполье пробовал, да там песок. Понимаешь, что будет, если печка совсем рухнет?

— Понимаю, Дмитрий Климович, — был такой же односложный ответ.

— Да печка, печка, говорю! Рухнет! Пол вот копать буду!

— Копайте. Кто вам не дает?

— Да ты! Ты вот и не даешь! Смеешься-то чего?

Под этот крик и стукнула незаметно дверь. Митя как раз собирался покруче поспрошать, с чего это пришлый механик над ним издевается, да вдруг увидел перед собой председателя.

— Что за шум, а драки нету? — слишком даже весело спросил Самусеев.

— Вот он, вот копать не дает, а мне глина нужна.

— Так копай, если нужна.

— Так копать, что ли?

— Так копай.

Они с председателем какое-то время друг на друга смотрели, решая, кто над кем смеется, — и уж в самом деле рассмеялись, одновременно и откровенно.

— Про печку не забудь, голова, — пододвинул Самусеев закопченный обрубок поближе к горну. — А пока посидим в этой волкоморне, покурим.

В кузнице и в самом деле хоть волков морить. Все эти годы она гнила, гнила, ее все латали, латали, но ни залатать, ни утеплить толком не могли, — дуло из гнилых углов, тянуло из-под осевшей двери, да и худые мехи плохо держали огонь в горне, сильно уж коптило. Уголь тоже был толком не пережжен; предвидя зимнюю нужду, они вот втроем, уже поздней осенью, после работы напазгали два воза сырого березовья, приволокли сюда, в глиняной ямине кое-как поморили, где прогорело, а где и живое дерево осталось. Не надеясь на такой уголек, Семен Родимович притащил из дому охапку сухих полешек, палил вперемежку, отчего ни огня настоящего, ни жару стоящего.

— Не прогреть тебе, механик, толстое колесо, — не без гордости выказал свои познания Митя.

— Не прогреть, если мех не починить, — согласился Семен Родимович.

Можно было и не договаривать: не ахти какая хитрость — мех починить, латку вырежь да крупной дратвой прошей, но ведь на латку-то кожа нужна, притом хорошая. Самусеев в этот пустой разговор и вмешиваться не стал, покурил и сказал Мите:

— Ну, ты копай.

— И буду копать, чего мне остается, — фыркнул Митя.

— Да копай, говорю, голова.

— И буду вот!..

Самусеев ушел, так и не дав ему договорить, как плохо зимой без печки и как хуже того глину для печки добывать. Ничего не сказал и сам, торкнул свой угретый чурбашок в угол, дверью хлопнул — и полетел куда-то. Будто затем и приходил, чтоб покурить. Митя переглянулся с механиком, но тот возился с колесом, пытаясь вставить в его ржавую ступицу такое же ржавое железное коромысло — притащенную когда-то Самусеевым ось от военной повозки.

— Так мне копать или не копать?

На этот раз механик посмотрел на него внимательнее обычного, но сказал все то же:

— Копайте, Дмитрий Климович.

Мите показалось, что над ним издеваются — и председатель, и этот пришлый механик. Поднятый было лом бессильно звенькнул в его руках, чуть ноги не отбив.

Он опустился на грязный пол, обхватил колени руками, в угол вперился, будто там и был его обидчик, и стал выговаривать ему:

— Тебе хорошо, смейся. А у нас щи не варены, а хлеба никакого завалящего нет, сам знаешь. В хорошей печке хоть и из ничего матка сгошит, съедим как миленькие. Без печки-то как? Я ведь дело говорю: печку мне обмазать надо. Чего смеяться-то? Не до смеху тут. Нашел время! Я тоже, может, посмеяться не прочь, да глина нужна. Где я ее возьму-то, где?

Как ни горячился, а высказать всего не успел: Самусеев вернулся. Митя, когда увидел его, и рот от изумления раскрыл. Самусеев держал в руке пару новеньких голенищ, вертел так и этак, любовался, а потом как хватит ножом по шву одно, другое!..

— Чини меха, Семен Родимович. Да побыстрее. А ты, Димитрий, — искоса чего-то глянул на Митю, — поменьше тут чешись, бери свою глину да кончай печку. Завтра чтобы чуть свет в кузне был!

Самусееву, видно, было жалко голенищ, он тут же и убежал, а они с Семеном Родимовичем долго еще вертели дорогие офицерские голенища. Цены немалой, а выходило, что резать надо. Ноги хоть в опорках, хоть в валенках обойдутся, а мехи знать не знали худой кожи — подавай хорошую, чтобы воздух держала. Все же Митя, таких сапог никогда не носивший, отвернулся, как механик взял нож. Слышно было, кромсать начал. Тут же Митя, на всех осердясь, в сердцах дробанул ломом, пошел крошить верхний, натоптанный, пол кузни. Мало промерзла земля, в две минуты снял грязную корку, а там уж чистая глина. Нагрузил двухмерную верюгу, бросил не очень вежливо механику:

— Помоги, что ли.

За обе ручки ухватились и заволокли верюгу на дровушки. Митя ничего больше не сказал, повез глину домой. Там быстро намял ее в корыте и занялся печью, отдавая ей всю накопившуюся злость:

— Чего было рвать себя, чего? Стояла бы себе, есть не просишь, не то что мы. Валандайся тут с тобой! Больно у меня много времени! Разлеглась, развалилась, барыня такая!

Их большущая несуразная печь, похожая больше на хозяйку Марьяшу, чем на барыню, слушала брань молодого хозяина, но ничего не отвечала. Это как и у баб: тоже слушают, когда мужик поругивается, да помалкивают. Перекипит, мол. Жар сгонит и отдохнет.

— Хорошо тебя делать или только помазать? — допытывался меж тем Митя, подступая к печи с молотком, водой и ведром намятой глины.

Печке, видать, было все равно, хоть мажь, хоть не мажь, у нее, как и у всякой бабы, тихая непокорность проявлялась, исподлобья посматривала на него черным челом. От такой ее глупости у Мити батькин характер прорезался, хватил кулаком по одной, по другой щеке, пусть не забывается! Мигом выбил расшатавшиеся кирпичи. Сбил немного злость и поосмотрелся. Если без ума долбать эту печку, она, чего доброго, и на пол завалится, как баба побитая. Сколько помнил он, батька его, Клим упокойный, матку никогда сильно не колотил, так разве, для острастки. А коли так, то и он, сын Климов, печку постращал немного, пора было и приласкать — после колотилки батька всегда ласковым становился. Вспоминая, как вел себя в этих случаях батька, Митя тоже горестно вздохнул и опустил руки: чего, мол, погорячился маленько. После этого следовало и рассудительность хозяйскую показать. Остужая себя, похаживая по кухне, Митя раза два еще пришлепнул смурную печку по щекам, но уже без злости. А как посидел на табуретке и присмотрелся к печке, такой сейчас несчастной, так и решил безоговорочно: если уж, делать, так делать по-настоящему.