Аркадий Савеличев - Забереги

Подледный лов отец почему-то не любил, хотя неводок зимний держал. Наверно, потому, что хватало весенней рыбы, «Зимой рыба спать должна, зимой рыба отдыхает, — говорил он не то в шутку, не то всерьез. — Когда отоспится, по весне сама в верши придет».

Сейчас же спать ей не давали. Главная добыча — зимой. Тому их горький опыт научил. Мелки разводья Рыбинского моря, каждую зиму случался замор, когда рыба сама в отдушину лезла, — тогда ее, сердечную, без всякой жалости руками хватали. Правда, длилось это недолго: как только набивали лунок, так и спадала, надышавшись, рыба. Выходило, что жадность жадностью, но и пользу морю делали.

Но уровень моря с каждым годом поднимался, заморы становились реже, а этой зимой так и было только по самым берегам, где рыба оказалась отрезанной, запертой в протоках, затонах и на затопленных луговинах. Попользовались, да немного. Если бы не научились неводом ловить, совсем бы худо было.

Невода стали вязать из суровья еще первой зимой, неумело и неловко, и теперь, на четвертую-то зиму, наловчились. Был и запас неводов, и крепкие тонкие веревки, чтобы протаскивать невод из одной лунки в другую, а там и в третью, четвертую, — длинной цепочкой били лунки, баграми протягивали выводные веревки. А на одном глубоком месте, за церковью, где раньше были поповские пруды и где рыба теперь на глубинах собиралась, целую зиму держали стосаженную прорубь. Если бы сейчас ее зачинать, то никаких рук не хватило бы, но они, наученные все тем же горьким опытом, прорубь резали еще по первому гибкому ледку, когда и ходить-то было страшно. Всю зиму поддерживали, чтобы мороз не одолел. Да мороз не так страшил, как метель: в мороз прорубь можно было держать, только не ленись. Иное дело — завея снежная, да еще на таком открытом море. Свету белого тогда не видать, страшно выходить из натопленной церкви. А ну как сунешься в заметенную прорубь? Домна, их горемычная военная председательша, в прорубь угодила при полной луне — что же делать в пургу? А море все истыкано лунками, издырявлено, как решето. Не одни избишинские, и другие иногда под лед уходили, особенно приезжие из дальних деревень — тем хотелось побыстрее да побольше рыбы ухватить и обратно уехать, лунки рубили на каждом шагу. Ну, зато и валились, как мотыльки в огонь, рыбам на потеху. Вышло даже районное постановление: ни единой лунки не должно быть не огороженной, чтоб ни-ни!.. Строгости на море начались, инспектор даже завелся. Но как ни строжись, голодные люди без всякого понятия, валили, били лед почем зря, бросали невезучие места и дальше спешили. Снизу, наверно, как под бомбами казалось море, все в пробоинах и свежих морозных заплатах.

Не сразу, но поняла Айно: не надо широко раскидывать свои рыбные угодья, надо терпеливо ждать у излюбленных лунок, а особенно у долгой проруби. Потому и огородила все свои места еловыми вешками, у проруби даже шалаш крепкий поставила, с неугасимым костерком, чтобы не бегать каждую минуту в церковь, на месте обогреваться. Ее рыбные поля хоть и негусто засеяны, а давали неплохой урожай. Собирали его терпеливо, хранили в холодном церковном приделе от одной сдачи до другой. Теперь набралось, что и на двух возах едва ли увезешь. Айно радовалась удаче и не сегодня-завтра поджидала возчиков в своем ледяном доме.

Дом этот был сотворен господом богом, попами и морем: но бог, как видать, отступился от богохульных избишинцев, попы сами по лесам и северным местам разбежались, осталось хозяином церкви Кузьмы и Демьяна само Рыбинское море. Хозяйничало оно здесь с сорокового года и порядки устанавливало свои, морские. Прежде всего морю хотелось, чтоб ничто не мешало его разрушительным волнам; деревни, починки, выселки, даже крупные села разметало по всему Забережью, поля, луга, болота, даже вековые боры смяло и потопило своей властью. Что не брала вода, то довершали лед и мороз; мороз крошил омертвелое, набухшее дерево, весенние льдины валили его целыми полями, как траву. Еще и одну, и другую зиму, и третью стояли по Рыбинскому морю, особенно по его забережьям, необычные леса, а потом стали падать, редеть; частью на дрова для всех окрестных сел шел подтопленный сушняк, частью уносило его по весне на просторы моря и в конце концов тоже прибивало к берегу. Даровую моль летом по всей Мяксе сушили и в поленницы складывали, да, говорили, и до Рыбинска доходили деревины, тоже вдовам и солдаткам на дрова. Море зло и добро творило одновременно. Все разрушая, разрушенное людям же и отдавало; все ниспровергая, учило ни бога, ни черта не бояться.

Но церковь Кузьмы и Демьяна, строенная невесть кем и невесть когда, все не падала и не падала. Не хотела, видно, поклониться и такому грозному морю. Несокрушимо стояла на вековом каменном устое, окруженная со всех сторон волнами. Уж вода подземными ходами и в подвалы проникла, и низ залила, а стены не падали. Они-то и стали для избишинцев зимним рыбацким домом.

В иное время почти никто из избишинцев не отважился бы жить в церкви. А сейчас вот эти самые избишинцы преспокойно позалезали туда со всем рыбацким скарбом. Море, из года в год меняя свой уровень, наконец-то улеглось в берегах и в самих стенах церкви, отметив свой потолок рыжей, грязной чертой. Эту черту, отделявшую воду и воздух, и облюбовали люди. Не первую зиму, чтобы спать прямо на льду; теперь в жилом приделе, где раньше батюшка от трудов праведных отдыхал и, говорили, принимал добрую чару святого винца, настлали новый пол. Из нетесаного накатника, конечно, но устлали хвоей, так что ноги не холодило. Самусеев и распорядился: избишинская была, избишинской и будет церковь. Вынули, выдолбали по углам вековые кирпичины, вставили в гнезда балки, а по ним морского сушняку настлали. Летом, особенно в бурю, которая каким-то образом и в церковь глухим гулом проникала, страшновато было на таком, нависшем над бездной, полу, а зимой, надо льдом, хорошо. Море поджало церковь только снизу, вверху еще довольно было места. По балкам поставили кирпичную печку, стол сколотили, лавки. От стены до стены нары протянули, устлали все той же хвоей и покрыли сенниками. Жить вполне можно. Лишь бы дежурный не просыпал, пораньше натапливал печку.

Сегодня была очередь дежурить самой Айно. Маленькую свою артель она еще до завтрака выпроводила на лед, а тем временем принялась прибираться и кухарить. Печку растопила, пол подмела, одеяла на нарах оправила, уху стала варить, примериваясь, как бы это сделать, чтобы и рыбы поменьше расходовать, и артель накормить. Сами же они с Самусеевым паек рыбарям устанавливали, но вскоре Айно пожаловалась: к пайку кто окунишка тащит, кто лещика, кто щучку, говорят, прямо из моря в руки вскочили — как тут быть, председатель? А так, отвечал он, как и теперь идет, ничего лишнего не давать… ну, а если прямо в руки, тем более, в котел вскочит… Не выбрасывать же обратно в море! Айно подивилась его щедрости, потом поняла: прав председатель, за каждой рыбиной не усмотришь, да и разбегутся рыбари, начни вырывать из рук. Она только смотрела, чтобы норма вылова была, а коль приварок какой — тогда что ж… Она покачивала головой, как и сам Самусеев, и отводила глаза, когда заскакивала в котел какая-нибудь добровольная рыбка. А пока что наотбирала мелких окушков и сорожек, одну старую щуку заместо хлеба отложила, взвесила все это и в расход записала. Склад рыбный был в маленьком боковом приделе, где раньше батюшка-греховодник дары держал. Теперь вот на ледяном полу пластами лежали озверелые мерзлые щуки, сонные язи, лещи сковородами заиндевелыми, как бы салом засмальцованные, ну, и окунь с сорожкой в обнимку. Хорошо стало Айно при виде такого богатства. Обязательные поставки уже были отвезены в Мяксу, оприходованы, и на то документы получены, а это, выходило, на трудодни избишинцам. Знала она, что не замедлит Самусеев послать подводу: бабы сами его поторопят.