Аркадий Савеличев - Забереги

— Как бы знать, больше бы набрал…

Это уже после первой, зимней, поездки организовали они другую. Но хоть и по теплому времени было, а пользы вышло немного: от лошадей оставались, конечно, одни кости, сбруя какая и находилась, так прелая, а все, что крутилось, вертелось и сверкало, ближние соседи растащили. Все же кое-что привезли для конюшни и для кузни, в том числе и снятые с разбитых машин ободья, разные колеса и колесики да вот семь танковых подшипников. Понятия тогда не имели, на что все это может пригодиться, тащили с единственной мыслью: не пропадать же добру. В кузне все и лежало до этой весны, пока Федор не затеял подвесную дорогу. От его скорой и блажной затеи и механик поначалу волком глянул: спятил председатель, не иначе! Где это видано, чтобы по деревням такие дороги строить, а главное, из чего? Железо-то все на войну ушло, в деревне и на колесный обод не сыщешь — так ведь, наивный вы председатель? Так, отвечал Федор, железа мы не найдем, да и непривычные к железу, из дерева давай делать. Тут уж механик, он-то привыкший к железу, и вовсе обиделся: да ведь над нами куры смеяться будут! Пусть смеются, гнул свое Федор, еще смутно представляя, чего он и сам хочет, пусть хоть петухи по-лошадиному ржут — лишь бы навоз на поля вывезти. Рабочих рук мало, тягла и того меньше. Думай, если ты механик, не смейся! Капе вон сделал водовод из дерева? Сделал. Значит, сделаешь и дорогу деревянную. Сделаешь, механик, коль нужда припрет!

Но поначалу так и не сговорились, несмотря на сговорчивый и покладистый характер механика. Это уже потом, как бы ненароком встречаясь у коровника, стали друг к другу прилаживаться, как два устоя одного и того же столба, на который и предстояло лечь их рукотворной дороге.

Пяток таких столбиков, для образца, Семен Родимович уже приготовил. Были они всего по плечо, а когда поставили их в линию по скату холма, огрузли они совсем в снег.

— Не низковаты будут? — забеспокоился Федор, которому не терпелось все наперед знать.

— Снег ведь обтопчется, да потом и подтает. Если выше сделать, вагонетки тяжело с поднятыми руками толкать. Дорога все же деревянная.

Федор и тут положился на слово механика. Дерево, оно, конечно, похуже железа. Решено было поверх этих коротышек опор положить тесаный желоб, который и станет рельсой для колеса; на колесо, на его забитый в самую ступицу подшипник, подвешивались коромыслом две плетеные верюги. Толкай в паре с кем-нибудь да посматривай, чтобы не кособочилось. Затея, прямо сказать, невиданная в этих краях. Но Федор и его механик так рассуждали: если управляются бабы с обычным коромыслом, то управятся и с таким, подвешенным к колесу.

А сейчас и вовсе повеселел Федор, словно навоз уже бесконечной чередой поплыл на поля.

— А слышь, Семен Родимович?

— Что, Федор Иванович?

— Ей-богу, получится!

— Должно получиться, но много лесу потребуется.

— Много…

Было у него десятка два хлыстов в запасе, на случай какой крайней нужды, из дровяного штабеля можно отобрать что потолще, старый сарай, на худой конец, можно разобрать, да ведь все равно не хватит. Как только коромысла и первые плети желобов будут готовы — начинай с ближнего поля, а потом помаленьку удлиняй горевую дорогу, но дальше — больше, потребуются новые столбы. На две-три сотни метров и гомоздить не стоило — на километр, на два размахнулась председательская душа. А там малым числом столбиков никак не обойтись, хорошего леску потребуется…

Лес — вот он, к крайним домам совсем близко подходит, да ведь в снегу по грудь, мерзлый и стылый. В него сейчас кнутом никого не загонишь: только неделю назад вернулись бабы с очередных лесозаготовок, осточертел им лес. Конечно, Федор мог бы и покричать, да что толку?

Ничего лучшего не придумал, как наказать Семену Родимовичу идти в кузню и делать главное — коромысла, а сам направился к Мите Марьяшиному. Отдыхал сегодня Митя, отпросился печь починить, которая не ко времени развалилась.

В карельских непочатых снегах смертью храбрых, как было сказано, пал красивый избишинский мужик Клим Окатов, и дом его почернел за эти годы — оттого, наверное, что старший из близнецов, Володька, успел вырасти и сложить голову, по какому-то злому выбору судьбы, все на том же Карельском перешейке. Как говорил знавший те места Федор Самусеев, совсем близко они упокоились, отец и сын. Один в сороковом, другой в сорок четвертом, а саван у них общий: непробудные снега под какими-то Лахденпохьями. Так судьба распорядилась: старший из близнецов, весь в батьку-красавца, прошлым, летом пошел воевать, а младший из-за своей уродливой косолапости дома остался, — вот и решай, кому больше повезло. Даже в неурожайное на мужиков военное время над Митей посмеивались Барбушата: самого, говорили, можно и на кровать, а ноги, говорили, лучше уж под кровать. Злили, конечно, осатанелые девки, но сам Митя злостью по ним не исходил. Было ему хорошо и без Барбушат. Вот печка — иное дело, без печки зимой плоховато.

Ее, кормилицу и поилицу, как бомбой разорвало: левый бок, устье и трубу на сторону выворотило, вот-вот рухнет все вниз. Тараканов перед рождеством морозили, неделю в постояльцах у Капы-Белихи всей оравой мостились, а потом на радостях, что тараканы, как немцы под Тихвином, пластом полегли, и нажахали березовых плах. С мороза и разодрало печь. Хошь не хошь, а чини, до тепла все равно не дотянуть.

Чинить, оно дело вроде бы и нехитрое, да где глины взять? На полтора метра промерзла земля. Митя и на картошке крепким вырос, но такую толщу мороза ему не одолеть. Оставалось — искать теплую полынью.

Земля, конечно, не река ключевая, промоин зимних на ней не бывает. Колодец разве? Туда за смертью только спускаться, да и баламутить воду никто не позволит. Подполье? Он слазил вниз, на добрый метр понапрасну зарылся: дом стоял на песке. Делать нечего, решил попытать счастья в кузне. Там раздували иногда горн, да и стены тепло держали, а на откосах за кузней все избишинцы как раз и брали глину — по летнему времени, конечно.

Нехорошо утрамбованный пол разрывать, но Митя решил, что сам же и заровняет ямину. С тем и подступил к кузнице, волоча за собой санки, на которых были плетеная верюга, лом и лопата.

Дело он собирался сделать тихо и стыдливо, чтобы и следов не осталось. Каково же было его удивление, когда кузница встретила угольной гарью и звоном. Молот могли держать кроме него только механик да Самусеев, с левши. Механика он по какой-то неведомой и ему самому причине недолюбливал, а Самусееву не стоило мозолить глаза, раз уж отпустил с работы. Но отступать Мите из упрямства не хотелось, распахнул дымную дверь:

— Здравствуйте… кого сюда занесло?..

— А меня, Дмитрий Климович, — был тусклый, как и все здесь, голос механика.