Аркадий Савеличев - Забереги

Ненадежные кирпичи следовало осторожно, по одному вынуть, раны эти печные водой промыть и на свежей глине обратно кирпичи вставить, чтобы зажило побыстрее. А когда приходилось сразу несколько штук вынимать, он, печку теперь жалея, подпорки ставил, чтобы не обвалилось. И так, обходя ряд за рядом, почти все устье заново перебрал, до трубы дошел. Тут его сомнение взяло: труба-то тяжелая, не рухнула бы. Притащил со двора несколько березовых чурок и в опасных местах надежные устои поставил. Теперь можно было не беспокоиться, дело доведет до конца. И когда этот конец последним кирпичиком в подвешенную трубу забил, когда все замазал и печку мокрой тряпкой просмурыжил, — тогда и заявилась она, Верунька-сиротка, а теперь вроде уже и не сирота, вроде даже очень красивая девка.

— Печку никак чинишь? — звонко с мороза прокричала она.

— Никак починил уже, — самодовольно откликнулся Митя, оглядывая дело рук своих. — Побелить вот только нечем.

— Знамо дело, где сейчас побелки найдешь.

Она, Верунька, походила вокруг и на кухню зашла, всплеснула руками:

— Ой, а грязищи-то натоптал!

— Натопчешь тут, с такой возней, — потупился Митя, не зная, как и быть со своими руками.

Верунька беду эту мигом разрешила:

— Стой уж, дальше не ходи.

Принесла воды, в шайку налила, заставила умыться, валенки зашлепанные скинуть и уйти на чистую половину, а сама занялась уборкой.

Митя не знал, что и думать. Верунька к ним, конечно, часто заглядывала, и матка проведывала ее, а чтобы так вот в доме прибираться — не бывало, не припомнит он. Шлепала Верунька босыми ногами на кухне, тряпкой елозила, вода под ее руками и ногами булькала, беспокоило все это Митю. Ему было хоть беги от этой соседской помощи. Братаны его малые еще в школе, делать теперь вроде бы уже нечего, не с Верунькой же лясы точить. Обругать ее, что ли, как-нибудь? И придя к такой мысли, повеселел Митя, другие валенки на ноги, выскочил к порогу, сильно толкнув ползающую на карачках Веруньку, совсем от ее голых ног смутился и крикнул поэтому сердито:

— Не корячилась бы тут! Домой бы лучше убиралась!

Хорошо отчитал Веруньку, а что-то вроде как не договорил… И пока бежал в сторону кузни, все слова сердитые подыскивал, чтобы при случае досказать, доругать ее, соседку непрошеную. Но дорога недалека, ничего такого, обидного для Веруньки, в уме его не сложилось. Так и влетел в дверь кузни с раскрытым ртом.

— Волки за вами гнались, Дмитрий Климович? — глянул на него от горна механик.

— Волки? Какие волки! Она пол моет!

— Печка, что ли?

Не ожидал он такой непонятливости от механика. Яснее ясного вроде бы сказал — она. Чего еще спрашивать! И то, что механик все-таки спросил, было дурным знаком. Митя, не зная, куда себя деть, схватил дышло мехов и так качнул, что искры из горна порснули вверх, прямо в лицо механику. Тот бросил клещи, запоздало прикрыл глаза, горячая ось грохнулась на сырой пол, зашипела, пар повалил к потолку, механик как-то по-собачьи заскулил, а тут и Самусеев, будто на грех, в дверях предстал:

— Работаете уже?

Механик все растирал лицо, залитое горячим паром, слезное, и поэтому Митя сам сказал:

— Да вот работаем…

— Знай искры порскают! — маленько спустя и механик голос подал, повернул к Самусееву постреканное паром лицо.

Самусеев никакого раздора не заметил, похвалил еще:

— Раз так, валяйте дальше. Сапог вот только жалко…

Голенища его, без которых, конечно, и сапогам не бывать, маслянисто поблескивали, раскроенные на куски, поверх раздувшихся мехов.

— Половинка осталась, возьмите, Федор Иванович, — протянул механик куцый обрезок голенища.

— Что я… половинкино дитя? — вызверился Самусеев неизвестно чего.

Ладно хоть механик не стал трясти обрезком, спрятал его на полку, а Митя, заглаживая свою вину, охотно пообещал:

— Я еще покачаю сегодня, печку сделал, ничего.

— Да? — все еще нехорошо усмехнулся Самусеев. — Решился-таки глины взять?

— Решился вот…

Как и в прошлый раз, Самусеев приторкнул все тот же чурбашок к горну и посидел, покурил.

— Второй день уже, темнеет, а баб-то наших нету…

И стала ясна причина такого нехорошего его настроения. Но за мать свою Митя особо не беспокоился — куда и зачем не таскалась она и по ночам, и по снегу за эти годы, — чего было и председателю за женку свою переживать. Так решил Митя, мужик вполне самостоятельный, и так сказал, качнув опять мехи:

— Не иголка баба-то.

Самусеева искрами и не достало, зря от него отшатнулся, как опаленный. Да еще и пригрозил:

— Я вот уши тебе надеру, тогда не будешь о матери своей так говорить.

— Да как еще говорить-то? — искренне удивился Митя.

Самусеев не захотел, видно, ничего объяснять насчет этих непонятных существ, баб, а пустился в тихие рассуждения:

— Если даже дорогу сильно перемело, и то вернулись бы, на широких таких полозьях, при такой хорошей лошади… Если занедужил кто, тем более возвращаться надо… Если лед стал от берега отходить… да нет, рано еще, не может того быть…

И выходило, что он ничего не знает. Зря кричал, да и только. Митя и хотел уже прямо высказать это Самусееву, да тот неожиданно вскочил:

— Ну ладно, сам поеду. А вы тоже поменьше курите, дело-то не забывайте.

Так не особенно вежливо и расстались. Митя опять остался с глазу на глаз с расстроенным механиком и невольно пожалел его:

— Совсем-то не выжгло?

— Того только и не хватало, чтобы глаз еще выжечь! — дольше обычного отходил незлобивый механик, но все-таки отошел, спокойнее сказал: — Давайте качайте, Дмитрий Климович, да без дурости.

Митя уже легче пускал воздух. Да если разобраться, и вина-то его малая: дырявые мехи раньше приходилось силой драть, а теперь, оказывается, можно и потихонечку, воздух и без того прет. Жалко, жалко сапог, но службу они сослужили хорошую.

Тревоги председателя, рождаясь на берегу, уходили в море и бились о стены церкви, как слепые весенние щуки. Айно ловила их, но выловить, подобно им, свои заботы никак не могла. Уж и сама она стала вроде слепой старой щуки — все рыба да рыба у нее на уме…

Когда в первую голодную зиму они случайно нарвались на рыбный замор, тогда еще не думали, не гадали, что будет кормить их морское поле. Хоть и раньше при воде люди жили, но всерьез не рыбалили, пахотой обходились, а рыбу ловили только для приварка. Теперь же вот выяснилось, что приварок-то и стал основным хлёбовом на столе. И сказал ей по смерти Домны горячий и скорый на решение председатель Самусеев: «Может, к следующей осени и запасемся немного хлебом, но до осени-то еще надо дожить во-он сколько! Рыба, рыба разве подкормит… Возьмись ты, милая Аня, за это дело, а?» И Аня, она же карелка Айно, стало быть, рыбачка, за дело взялась, хотя серьезной рыбалкой дома тоже не занималась, — отец ведь у нее был, старый туатто, он и добывал рыбу в ихнем Лахти-озере, она только в горячую пору помогала. А горячая пора всегда холодной и мокрой была. Ведь лучшее время — конец апреля и начало мая, когда рыба по протокам идет из одного озера в другое, на нерест. Там знай не зевай, бери и черпай. Главное-то как раз в том и состояло, чтобы не опоздать, не пропустить тот день и час, когда она, рыба низовая, тронется по протокам в верхние озера. Дежурил тогда отец, ее старый туатто, неделями в шалашах, каждый час на пробу вершу ставил, и если больше одного окунька попадало, начинал волноваться. Конечно, напрасно. Настоящая рыба всегда внезапно подходила, всегда они маленько опаздывали; это ничего, жадничать не стоило. Когда ход рыбы начинался, верши они меняли каждый час, тут же, на протоке, и валили рыбу, чтобы потом собрать. Протоки нешироки, иные с обычную канаву, да и были они для водостока прорытыми канавами, так что две верши посредине, а по бокам частокол да лапье, а поверху крепкая лава, чтобы ходить с берега на берег. Вот и все хитрости, дальше уж от выбора места и от удачи зависит — будут они летом с рыбой или нет.