Аркадий Савеличев - Забереги

На радостях заперла она толстую дубовую дверь и ключ на шею вместо креста повесила. Так всегда делала. Свои вроде бы не крадут, но ведь по льду с любого берега любой человек может прийти — от великой нужды пошаливали на море, бывало, и отнимали у растяп их дорогую добычу. На всякий случай стереглась Айно.

Только вода в котле закипела, как пришел учитель Максимилиан Михайлович, имя которого она на свой лад укоротила: Максимо. Этот Максимо приварок, конечно, принес. Молодую щучку, уже выпотрошенную.

— Возьми, пожалуйста, бригадирша, — вежливо так протянул щучку. — Прямо без брюха из воды выскочила, сама в руки прыгнула. Такая сознательная рыбка!

Айно посердилась немного. Айно всплеснула руками:

— Ой, чортан войнуа! Зачем ты меня обманываешь, Максимо?

— Я? Тебя, милая Аня? — сделал учитель удивленное лицо. — Никогда в жизни! Добровольцем к нам пришла щучка, как на фронт. Но если ты, бригадирша, против, пойду ее в море брошу. Не подходишь, мол, нам, хоть и из сознательных добровольцев. Пусть-ка жиру вначале нагуляет, а то прямо без брюха заявилась… Ой, а где она? Была ли щучка-то?

Он как маленькую погладил Айно по плечу, а щучку тем временем незаметно опустил в котел.

— Максимо, ай, Максимо.

— Что, милая Аня? Ты чем-то недовольна?

Прежде чем выйти на мороз, он натужно, долго покашлял. И Айно уже не могла больше сердиться, тоже тронула его за рукав:

— Ой, ома муа! Не кашляй, Максимо. Дома посиди, у теплой печки.

— Милая Аня, — покашлял он уже потише, — мне уготовано было лежать на ладожском берегу, а я вот выжил. Теперь, возле тебя, не помру. Ни в коем случае! Заруби себе на носу… вот на этом носике, — прищелкнул он пальцем.

Так всегда и заканчивались их короткие разговоры, можно бы уже привыкнуть. Но Айно, чего-то разволновавшись сегодня, попросила:

— Не надо шуу шууткиу. Шутки твои не люблю.

— Ладно, милая Аня, не сердись на меня, — попросил он все-таки в шутку, с улыбкой, и опять ушел к холодной проруби.

Айно его в душе пожалела, да и нельзя было не жалеть этого ученого Максимо, с таким длинным и трудным именем. Появился он здесь с полгода назад, а до этого по госпиталям кочевал: легкие у него были трижды пробиты, долго его лечили, пока в Череповец на поправку не отправили. Так он, уже немного подлатанный, и оказался в госпитальной рыбацкой команде. Недотепы они все там собрались, городские, рыба у них никак не ловилась. Когда свою норму из моря вытягивали, помогали им маленько, где советом, а где и своей сетью, — раненые ведь рыбы там ждали. Сам того не замечая, и стал рыбаком Максимо. Когда из госпиталя его выписали, он сюда, на ледяное море как домой пришел. «Не хочу, — говорит, — милая Аня, — так смешно и говорит, — возвращаться в Ленинград, страшно мне, все мои там померли… Возьми меня в свою бригаду, рыбачка Аня». Айно от слова до слова пересказала тогда все Самусееву, а когда он стал смеяться, рассердилась: «И ты, председатель, шуу шууткиу?» Самусеев, как вот и сейчас Максимо, плечо ее погладил и успокоил: конечно, шутит, не все же плакать, а человека этого, мужика — му-жи-ка, Айно! — взять надо, пусть после госпиталя поправляется, работает, сколько может. Самусеева она не могла ослушаться, Максимо собственноручно вписала в ведомость — да, за эти годы, возле школьников, она и сама читать и писать научилась. Юрий-большун поначалу учил, а потом и Юрась с Венькой стали помогать, все грамотеи такие.

Вспоминая те тихие вечерние занятия, она выдвинула на середину большой дощатый стол, лавки придвинула и стала на противень вылавливать крупную рыбу, делить ее на равные пласты. Как раз и рыбари подошли, рыбный дух учуяли.

— Ах, славная ты наша рыбачка! — первым подсел Максимо. — Смотри, сколько наловила… с нашей-то помощью! Архиерейская уха, да с белым хлебом! За что такая благодать божья?

Остальные рыбари принялись за еду без его восторгов: уха-то, конечно, ничего, хоть и не архиерейская, да белый-то хлеб — по картошине на брата…

Все же тепло и рыбная сытость разогрели заледенелые на сквозном ветру души, посмеиваться начали ее рыбари. И первой робким своим смешком подтянула фрау Луиза, как ее все звали, — никто не мог длинную, трескучую, как сухое еловое полено, фамилию запомнить, так было проще: фрау Луиза. Где-то на железной дороге подхватили это «фрау», сюда занесли. Смешно было и необычно! Но сама фрау Луиза смеялась редко, как из могилы, а если уж смех брал свое, беленькое старческое личико все морщинками покрывалось, просительно ежилось, будто пощады просило. Никто не знал, как она сюда попала, но уже года два жила, притерпелась, и к ней притерпелись. А поначалу, когда узнали, что «немка, сука некрещеная», ни в один дом не пускали. Ладно, дело летом было, растянула она у забора, вроде навеса, шерстяное одеяло и ночь, и другую так заночевала. Что уж ела, неизвестно, траву, наверно, как и все, да и ягоды уже пошли, совсем-то умереть нельзя было. Но уж мощи одни, так и светилась на всю деревню. Все ж когда собрались женщины на покос, и она за ними потащилась; ее гнали прочь, а она позади шла, терпеливо крики и брань сносила. Стали косить — и она косу взяла, неумело, настырно принялась махать. Посмеялись, да немного: человек ведь ничего не просил, работал. Айно тоже на покосе была, видела: шел живой скелет по лугу и косой, как истая смерть, махал. «Чортан смертуа! Чортан смертуа!» — кричала тогда Айно, не в силах видеть это жуткое зрелище, живую, да еще немецкую, смерть. И другим женщинам не по себе стало, решили они после общего собрания так: раз сама смерть им, военным бедолагам, помогает, то так тому и быть, пускай. Только подкормить все же надо, чтоб не такая страшная была. И смерть еду из женских рук взяла, спасибо сказала. У себя ли дома выучилась, скитания ли научили, только говорила по-русски лучше самой Айно. Редко, правда, слова с губ слетали, будто заклятье какое дала за весь свой немецкий род, — одно «спасибо» да «что делать?».

И было потому сейчас удивительно, что фрау Луиза разговорилась.

— Вчера в Мяксе у начальников отмечалась, — вспомнила она кстати ли, некстати ли. — Меня домой пока не отсылают, да и не поеду я… А многие уже едут. Поют и плачут в Мяксе. Привыкли люди друг к дружке, трудно расставаться. Чтоб тоже не расплакаться, я поскорей обратно побежала. Не прогоните, когда война совсем кончится?

Она ни к кому в отдельности не обращалась — ко всем вроде бы сразу. Но все же чаще, с какой-то неизбывной виной посматривала на Максимилиана Михайловича. Он-то и должен был больше всего злиться на нее — и за свои простреленные легкие, и за свое скрываемое от всех семейное горе, но именно он и сказал, без всякого зла, как о деле само собой разумеющемся:

— Поедешь и ты домой, фрау Луиза.