Аркадий Савеличев - Забереги

Марыся говорила так, не требуя ответа. И Марьяша после недолгого молчания сказала тоже так, без всякой задней мысли:

— Ну, полбеды, как тебя Домнин несмышленыш кличет, а вот беда, как не покличет хозяин. Такую-то красуню!

Вроде бы похвалила, а разобраться — позавидовала. Марыся готова была обидеться, но во взгляде Марьяши такое черное бабье горе выпирало, что пришлось промолчать; еще не старая, но уже и не молодая, тащила она по земле приспущенную вдовью шаль, изо дня в день, из года в год. Не только от бедности — от какой-то злости не снимала ее Марьяша. Вот так и жила она со своей сползавшей с плеч шалью; как и шаль, цеплялась за все коряжины, за все сучья, за каждый дурной взгляд, за каждого глупого мужика. Никакого просвета в этой темной чаще, ни единого лучика в темной заволочи. Все ночь да ночь, все холод да холод. А сердце не умерло, оно у бабы, видно, с вечным угольком, тлеет под серым пеплом. Да ведь хоть гори огнем ясным, никто не увидит; хоть кричи, никто не услышит. Слишком много крику и слез на земле. Что единый женский голос? Тысячи, миллионы к облакам поднимались в одной и той же молитве: «Господи, будь ты славен… или будь ты проклят, но отдай нам обратно наших мужиков и наше женское счастье!» Не отдавал господь бог, а судьба и подавно: гнала мужиков сначала с запада на восток, теперь вот с востока на запад, все через ту же черную смерть… Знала Марыся, что мало осталось в деревне женщин, которые еще ждали солдатиков, — большинство уже с судьбой смирилось, молча тащило по земле черную шаль. Как вот и она, Марьяша. Случаем ли, ветром ли встречным сбило с плеча, только шаль у нее волоклась обочь саней, жуткая на белом снегу. Раньше Марыся этому значения не придавала — у кого что есть, то и носит, — но сейчас за руку ее ухватила:

— Не трэба, снег чорным буде!

Лошадь бежала под гору быстро, а шаль волочилась, взмывала у облучка дровней, неотступная и страшная. Марыся боязливо ее подхватила, бросила на дровни.

— Не трэба! Не трэба!

Марьяша что-то такое и сама поняла, пристально на нее посмотрела:

— Чудная ты девка. Мне всякий раз не по себе, когда ты по-своему говоришь. Вроде как тебя в это время каленым железом прижигают…

— Может, и прижигают, — уже спокойнее откликнулась Марыся. — А ты не злись на меня. Хочешь, шаль эту я тебе перекрашу? Хоть ольховой корой, и то лучше будет. А пока мою вот возьми, мне-то и в шапке тепло. Бери, бери! — сняла она свернутую кушаком шаль, концы распустила и повязала Марьяшу на свой лад.

В ее самовязаной шерстяной шали, прошитой по концам зеленой нитью, Марьяша предстала как бы другим человеком: весенним, веселым. Марыся так и ахнула:

— Вот ты-то так уж верно — красуня!

Марьяша себя не видела, но Марысю в этом уборе видывала и потому наивно поверила: так оно и есть, красивая, так оно и должно быть, в такой-то шали…

Ни той, ни другой не хотелось больше тревожить тишину леса. Лошадь бежала без натуги, ровно — здесь не было больших наметов, проступала накатанная дорога. Сколько помнила Марыся, еще с первых зимних лесозаготовок, душу ее в такие минуты с двух сторон растягивали жуть и восторг; совсем тонюсенькой, прозрачной становилась она, ее скованная морозом душа. Как первая весенняя льдинка. Похрумкивало временами под полозьями, позвенькивало — после недавних оттепелей и талых снегов; иногда и в лесной чаще проблескивал ледяной хрусталик. Неделю назад весна уже было вовсю тронулась, погнала ветры и воду, оголила деревья, растрепала их зимние шапки, а потом под обвальными северными снегами отступила, трусливо бежала куда-то на юг. Все замерло, замерзло. Прилетевшие было грачи скрылись в лесах, а скворцы, пожалуй что, и попропадали — нигде их эту неделю не видели. Но зимнее нашествие как-то всерьез уже не воспринималось: крик и свист отчаяния, не более. Да и то металась зима по полям, а сюда, в теплые лесные урёмы, ей трудно было добраться. Где-то посвистывало, погудывало вверху, как самолеты вражьи, но их вот, двух беззащитных женщин, достать уже не могло. Мороз некрепок, снег негуст, а завея бессильно опадала на лапах елей; они-то, темные лесные стражи, и нагоняли жуть. Низом проплывали сани, под сплошным пологом. Зелень, снизу совсем бесснежная, была настолько густа, что представлялась черной. У Марыси губы невольно шептали: «Ад лиха тиха, и добра не чувать, — давайте я вас в добры блакитны коляр перемалюю?» Но если и Марьяша не решалась перекрасить шаль, то что же ожидать от старых сумрачных елей? Перекрашиваться на старости лет они уж вовсе не хотели. Стояли как монахини на тризне. Жутью заходилась грудь при виде их однообразных печальных рядов. За упокой души пели ветры в их заоблачных устах; каждая монахиня отпевала чью-то живую душу, торжественно и горестно проклинала какого-то невидимого убийцу. Словно вся земля, набухшая кровью, прорастала этими мрачными погребальницами. Что с того, что сами они зла не делали — зло шло впереди них, а они ему подпевали. Страх нагоняли их темные, в роспуск, шали, ниспадавшие до самой земли; бежать хотелось от их согласного поднебесного пенья…

— Возьми левее, к Домне.

Было не по пути, но Марыся свернула к черным, корявым березам, миновала их и остановилась у большого смолистого креста, восставшего прямо со дна морского. Здесь она попридержала лошадь, пока Марьяша бормотала:

— Что, Домна, заждалась нас? Ничего, не обижайся, все-таки навещаем…

Домну, как ухнула она в прорубь, долго искали, шарили баграми, пороли лед, но так и не нашли: видно, пробивалось с недальних берегов, с окрестных речек, подводное течение, оттащило ее в какую-то колдобину, замыло песком, без людей похоронило. Но хоть и может человек вот так, без сродственников, жизнь покончить, а лежать без креста ему не годится. И потому спилили самую смолистую, какую нашли, сосну, приволокли на лед, и там покойный Коля-Кавалерия из последних старческих сил вытесал этакую орясину, с четырьмя подводными подпорами. Привезли из Верети еще каменья, привязали, как грузила. Вниз эту крестообразную орясину спускали на веревках, всем миром. Хорошо встал крест, прочно. Да на этом прибережье и не было бурь, подтопленные леса скрадывали волны. Мелководье. Тишь. Коля-Кавалерия, царство ему небесное, вскорости помер, а крест до сих пор стоит. Ну, по теплому времени и подправляет кто-нибудь с лодки: вся и глубина здесь на весло только. Держится пока смолистая сосна, стоит над морем крест, обозначая Домнину могилу. И как при всякой могиле, Марыся сдернула шапку, постояла обочь дровней. Но лошадь что-то всхрапнула, стала бить копытом лед. Марьяша пырнула ее кулаком в бок:

— Не чуешь, животина? Больно Домне-то!

Она схватила вожжи, встала во весь рост и погнала лошадь вскачь от этого страшного креста. Там уже и до вмерзшей в лед церкви оставалось недалеко.