Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Но почему-то еще до войны, когда нам было почти на два года меньше, и я, и сверстники мои не казались ни себе, ни другим молодыми, и для нас ничего не могло быть больнее скидок на возраст.

А сейчас шел сорок третий, и время вообще исчислялось иначе. Кажется, и детство зачеркивалось, не то что юность.

Я стоял и смотрел на Лео, а он — и дальше почти без слов — пояснял мне, но совсем не то, что я ожидал от него услышать: как не заметить «случайные» осколки и гвозди в бревнах, как давать напряжение в сеть, любое, кроме нужного, сжигать предохранители, но чтоб ни в чем не могли обвинить тебя самого…

— А «розарий»? — спросил я.

— Не удивляйтесь. Никто не думает его сносить. Но как еще я мог убедить вас вчера? — должно быть, на моем лице было недоверие, потому что, подумав, он сказал жестко: — Только в этом месяце комендант лагеря отправил три телеграммы с отказом принять новые транспорты. Чем хуже работает лесопилка, тем меньше людей побывает тут… Значит, и мы чего-то стоим, — и еще помолчал и, опустив взгляд, усмехнувшись, добавил: — Если, конечно, мы — на своем месте, не в стороне, и если учимся ценить свою жизнь.

Это было похоже на упрек, и я что-то такое провякал возмущенное, но он предостерегающе поднял руку. Издали, нарастая, послышались лающие крики команд и дробный топот сотен ног, будто стучали множеством деревянных ложек панически тревожно, вразброд, — я потом слышал этот звук многократно, и до сих пор, бывает, он будит меня по ночам: из лагеря строем бежали человек триста наших военнопленных, сбоку — конвой, впереди — капо [6] Начальник рабочей команды. .

Я сейчас думаю: хорошо, что не смог поспорить тогда с Лео. Конечно же, он был прав. Наш отказ идти на оружейный завод не повредил никому, кроме нас самих. Войдя в воду, нельзя остаться сухим. И молча ждать, пока тебя захлестнет волной, — это еще не действовать. Действовать — значит, идти против.

Дул жесткий порывистый ветер. У каждой пилорамы горели костры, над ними в закопченных ведрах разогревалось машинное масло, пламя пласталось по сторонам.

Многие пленные были совсем без рубах, — лагерное не выдали, а гимнастерки истлели, — фиолетовые тела. И свора мельтешащих охранников, свист плеток — бегом, только бегом, мимо нас, мимо костров — в реку, в воду. Заколыхался туман над нею, а в нем бревна, пригнанные сюда сплавом откуда-то сверху. Качаясь от слабости, по десять-пятнадцать человек на бревно, они выталкивали их на берег и катили дальше, к пилорамам. Должно быть, дно реки было илистым: при каждом шаге хефтлинги с трудом выдергивали ноги; в первую же минуту пятеро или шестеро упали вниз лицом, в воду, и уже не поднялись, — следующее бревно проутюжило реку над ними, и еще одно, еще — конвейер…

Лео больно дернул меня за руку: нагнись к машине!.. А какой-то скуластый, черноволосый парень, похожий на цыгана — потом я узнал: сибиряк, точильщик пил, — должно быть, что-то разглядев в лице моем, крикнул:

— Ничего, смотри! Это первые десять лет трудно, а потом привыкнешь. Смотри! — и оскалил зубы.

Я еще успел подумать: «Почему Чемберлен нас сюда не загнал, в воду?.. Впрочем, ему надо было дать нам какое-то время — не убить, а сломать, подчинить…»

Взвизгнула одна пила, вторая, и загудели, зажужжали надрывно. День начался.

На этот раз Лео до вечера был все время рядом и поправлял, если я что-либо делал не так. Но я сразу приметил: не только он, вся обслуга пилорам больше трудилась «глазами» — нет ли рядом капо или еще кого из начальства, а коли нет, то можно хоть целый час стоять, склонившись, лишь изображая работу, а это — наука нехитрая. Я чувствовал, как отмякает моя нога, плотно перебинтованная, как отпускает боль, — можно было жить. Мне-то можно было!.. И за себя я совсем успокоился, когда после обеда забрел сюда Чемберлен, медленно обошел все, похлопывая себя стеком по хромовому сапогу, осмотрел, равнодушно скользнув взглядом по мне: пронесло, не узнал!..

А Чемберлен встал в сторонке, на бугре, и долго разглядывал пленных, как они копошатся в реке и падают, и черная густая вода смыкается над ними почти без всплесков.

Оказывается, он сюда каждый день приходил и стоял так подолгу. Не знаю уж, что он чувствовал при этом, но внешность его менялась: плечи как-то выворачивались назад, а впереди обозначался животик, и руки повисали мертво, как сухие плети, нет, кувалды с длинными рукоятями: уж слишком громадные были кулаки, и они будто бы еще разбухали с каждою следующей минутой, разбухали… Жутко было просто смотреть на них. Но странно, я ни разу не видел, чтоб Чемберлен на кого-нибудь поднял руку. Может, потому, что ему вообще претила любая работа? Возможно, конечно. Но почему-то порой появлялась у меня нелепая мысль: что-то еще, более сложное не позволяло ему делать это. Может, те психологические опыты, которые проделывал он над хефтлингами? Ценил чистоту пробы?.. Выстояв на бугре свои полчаса или час, Чемберлен поворачивался резко и отмеривал шаги мимо нас, опять прямой, тощий, как сложенный зонтик. Лишь иногда, когда был здесь Лео, он останавливался и начинал говорить с ним, не поворачивая головы, бросая фразы сбоку и сверху:

— А все же жертвою быть удобнее, чем героем, — никаких усилий с твоей стороны. К тому же людям, всем, начиная с Иисуса Христа, кажется, что жертва — и есть герой. Но это совсем не так, совсем не так! — он всегда начинал разговор, будто бы прерванный когда-то на полуслове. Да так оно и было. И не только меня, никого вокруг не удивляло, что рапортфюрер отличал Лео, говоря с ним о таких высоких материях. Не потому даже, что не было, пожалуй, среди эсэсовцев другого собеседника, если не равного Чемберлену, то хотя бы поднявшегося интеллектом чуть выше сторожевых овчарок, которые охраняли нас, — я думаю, причина была в самом Лео: с ним вообще никто никогда не заговаривал о вещах заземленных, бытовых. Просто язык не поворачивался. Не знаю, в чем дело. Может, так колдовски действовал его чистый, умытый взор синих глаз, их глубина?.. Не знаю, но в этом я убеждался многажды, и наш первый, такой обнаженный разговор с Лео совсем не был невероятным исключением, каким показался мне тогда. Не был исключением для Лео, не для меня.

— Смотря ради чего жертвовать собой, — сухо ответил Лео, продолжая работать.

— Ради чего же можешь пожертвовать собой ты?

— Позвольте вам, герр рапортфюрер, — и в этом «герр» не было ни тени подобострастия: лишь вежливость воспитанного человека, звучащая как выговор, — процитировать одного философа, который почитается и в вашем рейхе…

— Великом рейхе! — поправил его Чемберлен, но Лео как будто бы не заметил этого.

— Он говорил об истине и о людях, которые преданы ей до гроба, которые примут ее, если она будет отвергнута всем миром, которые открыто возьмут ее под защиту, если на нее будут клеветать и ее будут порочить, которые ради нее будут переносить хитро скрытую злобу сильных, пошлую улыбку суемудрия и сострадательное подергивание плечами малодушия. Так говорил он, — Лео произнес это словно молитву.