Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

— У тебя хорошая память, — насмешливо выговорил рапортфюрер.

— Да, вы правы… Если угодно, вот что он еще говорил о себе, с полным на то основанием: «Я — жрец истины, я служу ей, я обязан сделать для нее все — и дерзать, и страдать… Если бы я ради нее подвергался преследованию и был ненавидим, если бы я умер у нее на службе, что особенное я совершил бы тогда, что сделал бы сверх того, что я просто должен был сделать?..»

— Кто же был этот философ? — спросил Чемберлен нехотя.

— Фихте. Иоганн Готлиб Фихте. Он говорил это в своей лекции «О назначении ученого», читанной в 1774 году в Иенском университете.

— Ученого! — с презрением выговорил эсэсовец. — В том-то и дело!.. Любой ученый — это созерцатель. А нам, немцам, как раз и нужно избавиться от излишней созерцательности, от всяких амвонных бредней о грехе, чувстве вины, добродетели… В том-то и дело! Фихте и иже с ним как раз и сделали героем времени созерцателя. Так мало у нас людей, которые бы доверились действию!..

Я невольно вздрогнул, услышав эти слова: что за безумная в самом-то деле перекличка! Не хочет же он нас подтолкнуть к действию!.. Впрочем, о чем это я? Ведь он и не мыслит, что его кто-нибудь понимает, кроме Лео. А если бы понимал — что из того! Даже такой, как Лео, для него-то — существо полуодушевленное, животное, случайно научившееся человеческой речи. Иногда можно и выслушать его — для забавы. А может, Лео для него тоже — подопытное существо?..

Чемберлен продолжал говорить — не унижаясь до спора, лишь утверждая:

— Истина… Все это чепуха! Добро, зло, истина — все относительно, эфемерно. А существует лишь польза. Только она абсолютна. Разве не достаточный пример тому — эта свалка и эти скоты на ней? — он показал рукой на бараки вдали, в тумане, на огонь костров, трепыхавшийся зябко, кучи опилок и на людей в реке. И рассмеялся. — Где их истина? В чем?.. А в чем твоя истина? Ты нашел ее? — и Чемберлен в первый раз за весь разговор взглянул на Лео с вызовом, а тот выпрямился, не отвел взгляд, нет, наоборот, глаза его под нависшим лбом наполнились чуть-чуть сиреневой синевой, как единственная проталина ясного неба, которая вдруг вытаяла среда обложных туч. Сказал тихо:

— Может, я ошибаюсь. Но часто я думаю о том, что существует для человека лишь одна истина — принадлежать другому. Ежесекундно. Только в этом — его оправдание и счастливая доброта…

— Вот! Опять доброта! Чушь! — с какой-то даже горечью воскликнул Чемберлен, словно ожидал услышать нечто другое. Но тут же голос его стал обычно-тусклым. — Как мало людей, которые освободились от груза ненужных слов… Узники слов и узники этого мира… А все же он становится лучше. Медленно, но становится… Хм! В тридцать пятом году в Мюнхене, на сквере близ ратуши, на садовой скамейке я забыл новые кожаные перчатки. И вспомнил о них только наутро. Так что ты думаешь? Я пришел туда, они лежали точно на том же месте. Тысячи людей прошли мимо! Разве такое возможно сейчас?.. Но я утверждаю: тем лучше! И это не парадокс: пусть во всем торжествует польза… «Счастливая доброта», — передразнил он с презрением. — «Принадлежать другому», — и вдруг, рассмеявшись коротко, словно бы подавившись смехом, опять указал на людей, кишевших в реке. — Вот они-то принадлежат другому! И даже от них есть польза! Если истина в этом, то ты прав, механик, прав!

Лео вздернул головой, как от пощечины, но не успел ничего сказать: рапортфюрер уже уходил, торжествующе прямой, даже колени его не гнулись.

Опять в памяти моей сдвиги: наверное, тот их спор в первый мой день на лесопилке не был столь подробным, даже наверняка он выстроился для меня из нескольких таких разговоров, при которых я присутствовал, из многих реплик, может быть, брошенных на ходу, — рапортфюрер не любил многословия и, уж конечно же, не позволил бы возражать себе несколько раз подряд. Но так уж он отложился в моей голове, этот спор, и я отчетливо помню все произнесенные слова, и интонации, и чувство страха за Лео, ведь нескончаемый диалог этот ничем хорошим для него кончиться не мог, и помню внезапную радость оттого, что рапортфюрер сумел оставить последнее слово за собой, лишь сбежав, — да, так оно и было: он попросту сбежал. И лишь секунду глаза Лео оставались растерянными. Он еще смотрел в спину Чемберлену, а во взгляде высветлилась привычная печаль, будто возникла она и из-за этого немца, долговязого, заплутавшего в себе, в своем высокомерии. И я вспомнил чьи-то слова: нет беднее беды, чем печаль…

Но только ли — высокомерии?.. Я еще помню, мне хотелось прокричать Лео: «Как ты смеешь рассуждать с этим подонком, убийцей! Зачем ты тратишь себя на него! Ведь тем самым ты признаешь его правомерность на этом свете!.. Ты только взгляни, как он смотрит на пленных, захлебывающихся в этой гнилой реке. Зачем тебе говорить с ним? Тебе! Копаться в психологии садиста?..»

Да, будь мы одни, я, наверное, не сдержал бы себя, — так больно было видеть глаза Лео. За него самого больно… Но я только и смог — отвернуться и отойти в сторону.

К вечеру от колонны пленных вряд ли осталось две трети. Их выстроили, пересчитали несколько раз, увели и только тогда позволили прийти к реке «трупоносам» — была такая зондеркоманда в лагере, особая команда. Они крючьями выволокли на берег трупы, пересчитали их, побросали на несколько листов фанеры с привязанными к ним длинными лямками и, впрягшись в эти лямки, поволокли не в «дом отдыха», как здесь именовали крематорий, — его трубы дымили справа от лагеря, — а налево, к ближнему лесу, чтоб там закопать. «Дом отдыха» не был рассчитан на такую загрузку.

Дул пронзительный ветер, но идти в сарай, к машинам, мне что-то не позволяло. Я искоса наблюдал за всем, выискивая работу во дворе, слушал, как прерывисто замирал вдали дробот деревянных башмаков — «голландок». Почему их прозвали «голландками»?..

Смеркалось. От воды на берег наползал туман. Взвизгнув в последний раз, замолкли пилы. Стало тихо.

И вдруг я явственно услышал пронзительный, долгий птичий крик:

— Пи-и!.. Пи-и!..

Я не мог не узнать его: это был крик пуночки, крохотной приполярной птицы. Как раз перед войной я успел провести на Новой Земле свою единственную зимовку — тогда все бредили Севером. И как же было забыть мне: после долгих месяцев ночи и стужи, в апреле — да-да, в это самое время, в первых числах апреля! — еще дул в то утро с запада влажный и теплый ветер, а вместе с ним летел, беспрерывно мокрый снег, вдруг в избушку нашу вбежал Кеша, ненец-каюр, и прокричал:

— Цего сидите тут? Пуноцки прилетели! Пуноцки!..

Мы выскочили, кто в чем был, и увидели: метрах в пяти от порога, за большим камнем съежились два черно-белых комочка. Тут-то я и услышал этот их крик, в котором была и жалоба, и торжество, и вся тоска одиночества, и призыв к собрату, еще летевшему где-то там, в белой мгле… Мне показались тогда эти птицы безумными: зачем они прилетели так рано? Разве мыслимо выжить им, когда до настоящей-то весны оставалось еще много-много недель, когда бездонные сугробы даже не начинали таять. Зачем?..