Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Он опять посмеялся негромко. А ответил как о чем-то само собой разумеющемся:

— Но я ведь тоже русский.

— Ну и что же? Разве всех русских во Франции немцы забрали в концлагеря?

— Нет, что ты! К сожалению, вовсе не так… Знаешь ли, целую дивизию немцы сформировали в Париже, Праге из одних только русских довоенных эмигрантов. Кажется, ее отправили воевать куда-то в Югославию… Хотя — что ж! — дивизия — это ничтожно мало. Русских по всей Европе…

— Не рассказывай мне о всех, расскажи о себе, Лео.

— О себе, — повторил он, вздохнув. — Хорошо… Но в другой раз. Это не так просто. А сейчас уже поздно, надо идти, — он пожал мне руку, найдя ее ощупью на нарах, приподнялся, чтоб спрыгнуть, и еще задержался. — Послушай, как ты думаешь, после того, как все кончится, после войны, я смогу поехать в Россию? Это было бы справедливо? Ведь у вас сын за отца — не ответчик?

Была в его голосе боль и радость, почти ликование — как-то все это совмещалось в нем одновременно!.. Я молчал.

— Я понимаю, — сказал он, и голос его потускнел. — Мы лишены многого, но мы не можем себе позволить лишиться надежды. Так?..

И исчез беззвучно, прежде чем я успел что-нибудь ответить.

Однажды он сказал:

— Раньше я думал так: суть всех трагедий человеческих в невозможности полного слияния даже двух людей, даже самых близких: всегда остается мучительный порожек, который не перейти, — вдруг, на каком-то пустяке, но споткнешься обязательно, и ощутишь эту рознь, и полетел!.. Как в пропасть… Но если так — значит, жизнь бессмысленна?

— Раньше? — переспросил я.

Он только рассмеялся в ответ.

Это никак не вязалось ни с обликом его, ни с тем, как он жил. Но мысль была высказана, и она осталась во мне занозой на долгие годы. Хотя даже сейчас, — вспоминая, как мы лежали ночами после отбоя на нарах, прижавшись друг к другу, и говорили-говорили, и быстрые часы были для нас целительней сна, и еды, и чистого, не барачного воздуха, и возможно, всего иного, что отняли у нас, хотя сейчас все чувства, которые мы пережили вместе, можно лишь припомнить, а не испытать вновь, — я все равно отчетливо понимаю: они-то, наши вечера, ночи, и были лучшим, бесспорным опровержением оговорки Лео, и мы уже тогда знали, что это так. Пусть даже иногда какие-то вещи оставались между нами недосказанными, а что-то недоспорили мы, — я не раз и не два с удивлением ловил себя на том, что его боли, его радости для меня куда как важнее своих, а чуть позже и удивляться перестал; слово «свое» для меня просто потеряло смысл.

Уверен, так же было и для Лео, иначе бы ни за что он не смог высказать мне все то, что сумел высказать в последнюю нашу вечерю.

Он, как всегда, легко вспрыгнул ко мне наверх, тоненький, большеголовый, невесомый, как канатоходец, и сказал:

— Нынче сделано славное дельце, и можно позволить себе гулевую ночь. Пусть хоть она будет наша! — пожалуй, был он чуточку больше возбужден, чем обычно.

— Какое дельце, Лео?

Наверно, он расслышал в вопросе моем тревогу и рассмеялся.

— Не сомневайся — точно, хорошее.

— То-то и оно: как раз хорошие дела здесь опасны.

— Чудак! Стоит ли говорить об этом?.. Ну, а если даже смерть? — он говорил спокойно, как о давно решенном. — Что из того? Поверь: любая жизнь, даже самая гладкая, в сущности — черновик. Так хотя бы смерть стоит выбрать такую, которая перепишет все набело. А мою переписывать — о-о! — надо много труда!

— Что-то не нравятся мне твои шутки, Лео.

— А это не шутки, — ответил он неожиданно глухо, каким-то даже шершавым голосом. — Я уже тебе говорил: до войны я рос как трава. Не год и не два — до самой войны! Попробуй перепиши… Нет, даже позже! Сперва-то была война не настоящая: drôle de guerre — странная, забавная, как ее прозвали французы. Почти год… Ну, ты слышал об этом. А для меня-то в ее названии еще был отзвук русского, старого словечка — «дро́ля» — любимый… Любимая фамильная забава — война. Что-то даже освежающее было для меня в этом. Все ж таки — перемена какая-то… Да и никто из французов не принимал тогда войну всерьез. Газеты то кричали о патриотизме и от всех серьезных доводов о превосходстве немецкой военной техники, вооружения отмахивались с легкостью необычайной, вспомнят фразу Наполеона — «слово «невозможно» — не французское слово», — и этого достаточно. А то изо дня в день обывателя накачивали страхом перед коммунистической опасностью и под сурдинку тащили мысль, что нас с Германией ничего не разделяет и мир неизбежен, — ох, сколько плевельных фраз, лозунгов произнесено!.. Но и скольких людей преувеличили этими лозунгами! Потому что и самые пустые из них все же делали свое дело. Ведь принцип пропаганды был в сущности тот же, что сейчас у нацистов: самая плоская мысль — самая лучшая, эти лозунги как раз и созданы, чтобы облегчить мышление, до того облегчить, чтоб человек перестал думать совсем.

Но это я сейчас так рассуждаю, — сказал Лео с горечью, — а тогда…

Он долго молчал. Должно быть, что-то ему все же невозможно было рассказывать.

Заговорил сухо, сдерживая себя:

— Вдруг приехал в Париж Тиссен, немецкий стальной король. И это никого не удивило, будто и не было никакой войны. Он жил в одном из лучших отелей, с женой, с собачкой, и прогуливался по улицам, и вое газеты печатали фотографии — Тиссена, жены Тиссена, собачки Тиссена и умилялись, какая она кудрявая. Собачка, а не жена… Ну, а потом ты знаешь: десятое мая сорокового года — через Бельгию, Голландию немцы вошли к нам сарынью, как нож в масло. И слышал, конечно, о панике, бегстве… Позже подсчитали: с севера, из Арденн, Эльзаса, Парижа на две в сущности дорога на юг бросилось больше двенадцати миллионов человек — жителей, просто жителей, а уж военных… Это был не просто разгром: все уверились, что от такого позора Франции, французам теперь не подняться — внутренне, душой не подняться. И гитлеровская ложь: «Французы — нация вырождающаяся», — уже не казалась такой кощунственной.

Все свершилось даже без надлома какого-либо. По-моему, это от множества прежних лишних слов так обветшали чувства.

А бегство лишь стало последним доводом — ultima ratio…

Я работал тогда в фирме, которая торговала сельскохозяйственными машинами, и десятое мая застало меня под Орлеаном, в маленькой деревушке. Все происходило на моих глазах, и мне не надо закрывать их, чтобы увидеть снова шоссе, замусоренное, в мерзких каких-то пятнах, отбросах, и бесконечную свалку машин пообочь, телег, велосипедов, колясок, и трупы… Одна девочка… Нет, я не берусь тебе передать этого!.. И вот что страшнее всего: мэр деревушки, человек пожилой и неглупый, в те самые дни продолжал строить для себя новый дом. Сам — за каменщика, стоял на стене, в добротном фартуке, с мастерком в руке и укладывал кирпичик к кирпичику.