Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Но они выжили, и месяц спустя, в их брачную пору мне еще удалось увидеть знаменитые «маятниковые» полеты пуночек, когда две птицы, словно бы накрепко соединенные между собой, часами мечутся над землей, в точности, зеркально повторяя движенья партнера, чертят воздух, ни на мгновенье не сближаясь друг с другом, но и не расторгаясь, как две громадные бабочки, с ослепительно белыми грудками и такими же пятнами на черных, фрачных крыльях…

Тут вдали, за лесом, еле слышный в тумане, медленно протарахтел дачный поезд, пробиравшийся в приморский городок, на паровозе тоненько позванивали то и дело колоколом, чтоб предупредить заплутавшего в белой мгле. И опять стало тихо.

А я все стоял, ждал и просил невидимую мне птицу: ну, крикни еще раз, ну же!.. И она отозвалась нежно:

— Пи-и!..

Может, она присела здесь отдохнуть как раз перед одним из своих последних бросков к Новой Земле, к нашей зимовке, той самой… А может, эта летит в Гренландию?.. Не все ли равно! Через несколько дней она будет на месте.

Но, значит, здесь-то, у нас, — совсем весна?.. Я впервые подумал об этом. Неужели, и правда, весна?

— Пи-и! — на этот раз короче, словно бы утвердительно крикнула пуночка где-то поблизости. Должно быть, в одиноком кусту вереска на берегу реки. Я шагнул к нему, ощутив мгновенную боль в ноге, и вдруг с торжествующей и стыдной радостью почувствовал: я буду жить, буду!

Стыдной?.. Да, мне и сейчас трудно сознаться, что это чувство-знание родилось во мне в тот миг, в тот вечер, на голом берегу реки, — серая грязь его была будто бы взмылена, и так легко было различить в ней широкие полосы, оставленные телами, которые полчаса назад проволокли «трупоносы». И только воспоминание о птичьем крике и о кусте вереска, поднявшем голые ветви к небу, дает мне силы рассказывать тайное.

Так для меня начались странные дни, полные действия и особой отрешенности от себя самого, в которой вовсе не было прежних мыслей о том, что ты безвозвратно перешагнул некую смертельную черту, что тебя и нет как бы, не существует. Наоборот, может, не явственно, так подспудно все время жило во мне победное ощущение наступившей весны и собственной силы, родившееся в тот промозглый, туманный денек. Но сила эта была не сосредоточена на себе, а устремлена во вне: я давно уже так остро не чувствовал краски и звуки мира, его стремительный лет на качелях, поднимающихся и падающих, поднимающихся и падающих, его обрывы, провалы, устремления.

Тут были свои обретенные радости, но также и боли, которых до сих пор я не знал. Почему-то глубже стали ранить мелочи. Прежде их бы и не заметил, а тут притащишься после работы в барак, вдруг увидишь давно примелькавшиеся лозунги на стене, близ двери:

этой наглядной агитации множество висело во всех бараках — лозунги, по словам Геббельса, простые и глубокие, как понятия «жизнь», «смерть». Вдруг увидишь их, а тут еще рядом кто-нибудь матюкнет ни за что соседа, и так безысходно ощутишь духовное плоскостопие человеческое, неизлечимость его, что готов забиться куда угодно, в любую нору, лишь бы побыть одному хоть минуту. Но никуда не забьешься, и, пожалуй, это — из самых сложных испытаний лагерных; постоянное присутствие чужих, ненужных тебе людей, даже когда ты лежишь с закрытыми глазами на собственных нарах.

Но часто как раз в такие минуты вдруг раздавался рядом глуховатый голос Лео:

— Что, друг, опять тоска-назола?

— Лео, ты — ясновидец, так хотелось видеть тебя! — мы перешли на «ты» еще в тот первый день, на лесопилке.

— Что же тут удивительного? Когда люди нужны друг другу, они всегда это чувствуют.

— А что чувствуешь ты?

— Быть нужным кому-то или нуждаться в нем — есть ли тут различие? Или одно без другого не ходит?.. В тебе есть необходимая молчаливость и стойкость, и какая-то милота души и нрава — я могу тебе рассказывать себя, я это сразу почувствовал, как дар чей-то… Так кто кому нужен?

— Ну, себя ты рассказываешь даже Чемберлену.

Он не обиделся.

— Нет, это другое… И давай сегодня лучше не трогать его.

— Да как ты не понимаешь! Это же такой… он из песка веревку совьет и на ней же тебя удавит.

— Но он все-таки пытается размышлять. Значит, еще не совсем потерян?.. И кто знает, что может в будущем получиться из человека? Когда ему западет новое семя в душу?.. «Могий вместити да вместит»… Это, между прочим, любимая поговорка моего отца. А он знаешь где погиб? В войсках генерала Франко. Правда, он был врач и, даже воюя, не убивал, а лечил, но ведь — не республиканцев… А я вот — здесь, его сын… Кто может сказать вперед о своем будущем?

Я молчал, уж слишком неожиданным было это.

— Ты удивлен? — спросил Лео. — Или, может, теперь тебе неприятно со мной?

— Что ты говоришь! Забирайся сюда.

Он поднимался ко мне, на верхние нары, я подтягивал колени к животу, чтоб в проходе не торчала лишняя пара ног, чтоб ничего не заметил блоковый. Мы прижимались друг к другу, втискиваясь в узенькое пространство, можно было говорить едва слышным шепотом, но этот шепот странно заглушал все барачные звуки, гул и стоны, и ручейки иных голосов; отодвигались тени сожителей моих, зыбкие в воздухе, настоенном на дурмане, и теперь, вдвоем, мы как бы оставались каждый наедине с самим собой. Минуты, часы?.. Так безвозвратно летело время. Для меня наслаждением было просто слышать сам тембр голоса Лео и эти его словечки: «тоска-назола», «милота души, нрава», давным-давно исчезнувшие из нашего обихода и не знаю уж как сохранившиеся в его речи. Но возможно, потому и сохранившиеся, что русский для него был не таким уж обиходным языком, а скорее — книжным? Не знаю, я не успел спросить его об этом.

Но главное-то было в другом, и его попытался однажды объяснить сам Лео:

— Я ведь говорил правду: единственная истина на свете — принадлежать другому. Все остальное — с привкусом лжи… Радость быть преданным. Не долг, а радость. Я и сам узнал это чувство недавно. Потому, должно быть… да, раньше для этого мне не хватало цельности. Тут, наверное, весь фокус в том, чтоб отдать себя целиком, чтоб даже не заметить этого, а испытать только радость, безмерную и такую легкую, будто… да, будто бы сам по себе летишь в воздухе в солнечный день, без чьей-либо помощи, и тело твое невесомо, и ты так легко управляешься с ним, а блики солнца играют внизу, в синих озерах, и зелень листвы нежна, а ты летишь-летишь… И нет конца этому движению, которое внутри тебя. Перпетуум мобиле, — с неожиданной усмешкой закончил он, а все же голос его оставался взволнованным, и, чтобы еще снизить эту взволнованность, он добавил: — In tempestatibus maturesco [7] Мужаю в бурях (лат.) . …