Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Но я опять попытался настоять на своем…

— Лео, но нельзя же и на рожон лезть с этими разговорами с рапортфюрером.

— А что же, лучше шептать в кулак? Ведь кто-то должен произнести то, что должно быть хоть раз высказано вслух. А мне это проще.

— Почему?

— Как тебе объяснить?.. Меня тут некоторые за юродивого, что ли, принимают, — он произнес это смущенно, будто и сам отчасти верил тому. — Ну вот… Это-то и хорошо.

— Но ведь словом их не перешибешь!

— Пока — словом. А потом — и non verbis sed actis [8] Не словами, а делами (лат.) . … Молот всегда найдется, когда железо вскипит. Да и сейчас уже наковальня позвенькивает — разве ты не слышишь?

И я вспомнил его слова о телеграммах коменданта лагеря — откуда-то они стали известны Лео? И чудо моего назначения на лесопилку… Все не так просто. И кто знает, что еще делается Лео и его друзьями, — ясно, ему одному все это не под силу.

Но о большем спрашивать было нельзя, и я умолкал.

— Тебе надо знать об отце, — помолчав, печально заговорил Лео. — Ты должен это знать… Он мне никогда ничего не рассказывал о своей прежней жизни в России. Вообще никогда, даже после усердной рюмки, — а в последние годы отец не брезговал ею… Да и весь присмотр за детьми держала мать. А он — так, домовладыка, и постепенно в доме скудела жизнь… Нас было трое детей, но до полных-то лет дожил я один, старший… Мама у меня тихая и всего боялась…

— Она жива? — спросил я. — В Париже?

— Нет, что-то в ней с гибелью отца совсем надорвалось, она пережила его всего на месяц… А он… слишком уж личный, особенный это был человек: горделивый и твердый в обычаях, а характером скорый, нетерпеливый. Наверно, гордее его ни одного человека во всей Франции не сыскать было: он никогда ничего не прощал… Он говорил: «Русский народ по натуре женствен, и ему необходимо, чтобы кто-то владел им, в полном смысле слова — владел! «Наша страна велика и обильна, а порядка в ней нет, приходите и владейте нами», — с этих слов, обращенных к норманнам, Рюрикам, началась история наша, и в них урок на все будущие времена. Поэтому после отречения царя история кончилась». Так утверждал он… У нас в гостиной всегда висели портреты Николая и казненной императрицы. Можешь представить, что для него значил ваш Октябрь… А все же я думаю, отец даже для себя ничего не объяснял; просто — ненавидел. Ну, не объяснение же — эта женственность народная!

Лео помолчал.

— Знаешь, уже в тридцатых годах, когда в Париже поднялся Народный фронт, какая-то демонстрация прошла случайно нашей совсем нестолбовой улочкой, и вдруг под самыми окнами запели «Интернационал». Отец выбежал на балкон, поднял кулаки к небу и… упал в обморок. Да, попросту потерял сознание. Темперамент, я тебе скажу, — куда там испанцам!..

— Не в темпераменте дело, — перебил я его. — Есть такой термин: смещенная реакция. Это у птиц бывает часто, особенно, когда они па́ры подбирают. Два самца сойдутся в ссоре ли, драке и вот вместо того, чтоб броситься на противника, начинают делать что-нибудь совершенно к делу не относящееся. Да вот хоть петух — замечал? — рассердится на курицу и начинает землю клевать. Землю — будто она виновата.

— Верно. Землю… Но знаешь, ни разу не слышал я от него даже намека на обиду личную, ни одной ламентации [9] Lamentatio — жалоба, сетование (лат) . . Видно, ненависть была просто сильней его самого. Поэтому и ушел к Франко, хотя, я знаю, выскочку этого он презирал, как и Керенского. Поэтому и погиб… Каждая голова свой камень ищет… Но я не сужу его даже сейчас. У русского человека — все с пересолом. А он был, как я понимаю, истинно русским. А может, не в том дело. Может, слишком уж много пришлось ему вместить в себя. «Могий вместити да вместит». Он — не смог, только и всего… Я только думаю иногда: если бы Ленин ваш был, ну, хоть каким-нибудь генералом, хоть пехотным, — может быть, это и примирило бы отца с Россией?.. Что ты смеешься?.. Ну вот, я так и знал!.. Но это не только смешно: ведь в нашей семье из века в век все мужчины — военные. Я — первое исключение. Отец вообще считал меня никудышным. Он…

Но тут в дальнем конце барака раздался чей-то истошный вопль:

— Кто стащил пайку? Кто стащил мою пайку? Сволочи! Вот здесь — доска приподнимается! Здесь — была!

Хохот, и снова — тот же визгливый голос:

— Это ты? Сука! Убью!

Что-то деревянное хлестко стукнуло о стену.

— Ruhig! Russische Schwein! Заткнись! — это уже кричал наш блоковый, немец из уголовников, «зеленый», как их здесь называли, — с зеленой треугольной нашивкой на груди куртки.

И удар о что-то живое — этот звук не спутаешь ни с каким другим. Истеричный плач. Еще удар, еще… Наконец стало тихо.

И снова качели пошли размахивать: вверх — вниз, вверх — вниз…

— Я, наверное, в самом деле был исключением, — сказал Лео. — Я хотел служить жизни, а не смерти. Служить ветке липы, выбросившей розовую почку, и человеку, протянувшему тебе руку, или тому, кто стоит неподвижно… У вас — я знаю — тоже любят говорить: «Служить народу»…

Лео помолчал, и я, хотя и не видел в темноте, но понял: он улыбнулся.

— Когда я был маленьким, у нас во дворе жила старая дворняга. А может, и помесь с какой-то хорошей породой: белая, с черными пятнами, гладкой шерстью, — длинное-длинное туловище и очень короткие лапы, такие короткие, что соски, темно-коричневые, вдоль всего брюха, отвисшие, чуть ли не волочились по земле. У нее всегда, круглый год новые, росли щенки — в углу, за помойкой, у ограды… Не знаю уж, почему она прижилась в нашем дворе. Дом был шумный, множество жильцов, — в России такие дома называют доходными, так?..

Он опять улыбнулся — я слышал.

— И никто никогда не тронул, не обругал эту собаку, ни разу! Вот что важно… А уж я! Я когда выходил из дома, приносил ей булку или еще чего — каждый раз, обязательно. И мне хорошо это вспоминать… Так, может, служить этой собаке тоже означает служить народу?.. Наверное, так. Только она, если была голодна, повизгивала, неназойливо, а все же… Не люблю, кто кричит о себе. Из-за них мы не умеем слышать тех, кто молчит. А народ ведь большей частью молчит… Но такое молчание — тоже голос, не так ли? Надо только понять, о чем этот голос…

Я думаю, не так уж трудно мне было — тогда особенно — опровергнуть многие посылки Лео, но делать этого совсем не хотелось. Что-то в его рассуждениях было сложнее слов, произнесенных вслух. В том-то и дело. Да и, по-моему, прежде чем спорить с кем бы то ни было, непременно нужно понять его, до конца понять, а Лео, чем дальше, тем большей загадкой выглядел для меня. И я предпочитал только спрашивать.

— Лео, как же случилось, что ты — божья коровка — очутился тут?.. Как залетел? У божьей-то коровки такие короткие крылья. Как?