Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

— Вперед! — рявкнул Карл, и они затопали сапогами прочь.

А я — не знаю, кого я больше ненавидел в ту секунду: их, себя? — я выскочил из своего укрытия и тоже побежал по улице. Но не прятаться, нет! Наверное, это был какой-то нервный шок — я как взбешенный бык метался от двери к двери, только ярил меня не красный, а белый цвет: я срывал тряпицы, привязанные к ручкам, и, кажется, вопил во весь голос:

— Я вам объявляю войну! Сволочи! Дорифоры! Я сам объявляю войну! Я!..

Лео опять замолчал надолго. И лишь успокоившись, проговорил насмешливо:

— Вот и вся моя биография, curriculum vitae, как писали римские авторы.

— Как это вся?

— Дальше не так интересно: дальше началась просто работа, не без риска, конечно, не без приключений, но это была работа, понимаешь?.. Сперва помогал переправляться за рубеж еврейским семьям — сорок три семьи на моем счету. Потом переправлял из-за рубежа оружие. Но попался-то я не на этом. Глупо попался. Не из-за себя. Но именно поэтому я не должен тебе рассказывать, как оно было… В отеле «Мажестик», близ плац Этуаль, на улице Соссэ — там теперь гестапо, там меня отработали, как вора на ярмарке. Ну, а оттуда — сюда… Но вот что странно для меня до сих пор: когда я вспоминаю деревенского мэра, старичка в поезде и эту, — он усмехнулся, — охоту на антилоп, и белые тряпочки на дверных ручках, — вот что странно, если подумать серьезно. Россия-то мне не принадлежала никогда — ведь так? — хотя бы потому, что я и знал ее только из вторых рук. А я? Разве я, апатрид, родившийся посреди моря, в нейтральных водах, принадлежу ей? Какая связь между нами?.. Я понимаю, — с какою-то даже досадой проговорил он, — предки, воспитание, книги, все это так! Я понимаю. Но все же этого мало… Как бы тебе объяснить?.. Вот у меня даже зрительного представления о ней нету — эти дремучие леса, о которых ты говоришь… Но ведь я их не вижу! И вдруг — такой взрыв! Ну, не удивительно ли? Я же всегда был такой уравновешенный — ты же видишь сам… Есть в этом нечто загадочное, не так ли?

— Не думаю, — ответил я. — И может, дело здесь совсем не в том, русский ты, француз или еще кто… В чем-то большем.

— Ты это серьезно? — спросил с недоверием Лео.

— Вполне.

— А в чем же?

— Но ты сам мне это давным-давно объяснил. И не только словами.

Он рассмеялся.

— Пожалуй… А все же кто знает! Разве тебе иногда не кажется загадочным самое простое? В самом простом и есть всего больше загадок. И хорошо, что так, а не иначе…

Мы замолчали, думая каждый о своем. И больше уж ни о чем не говорили в ту ночь. Теперь я жалею об этом.

Я напрасно думал, что Чемберлен не запомнил меня.

На следующий день, как раз перед обедом рапортфюрер появился на лесопилке, поднялся на свой бугор, но повернулся спиной к реке и приказал построить всех, кто работал тут.

С неделю назад погоду переломило. Прежде времени установилась жара, а сегодня, с самой зари особенная, тяжкая духота растеклась в воздухе. В строю, когда нас сгрудили перед бугром, она казалась совсем непереносной. И солнце било прямо в глаза, тело мгновенно стало клеклым, а мы еще мучились ожиданием — привезут ли обед сюда или опять придется терпеть до вечера, — трудно было стоять, не двигаясь.

А Чемберлен разглагольствовал:

— Вас здесь девяносто процентов русских. И видимо, не случайно так резко снизилась за последний месяц производительность пилорам. Если с сегодняшнего дня вы не поднимете выработку, я расценю это как саботаж…

Он подождал, пока все это переведет холуй, какой-то учителишко с Украины, и заговорил опять, никак не окрашивая слова, лишь чуть-чуть, механически взлаивая на окончаниях фраз, — видно, плоской его грудной клетке не хватало дыхания.

— Буду откровенен с вами. Я вообще считаю: отношениям между администрацией и заключенными следует быть ясными. Вы обязаны точно знать, что вам следует ждать, а в чем ваши надежды неосновательны. Всякая двусмысленность — враг порядка! — последнее слово — Ordnung — заставило его откинуть змеиную головку назад и выпрямиться еще больше. — После битвы на Волге у наших врагов появились некоторые беспочвенные мечтания, хотя все предыдущие события с несомненностью доказали: это лето — для большевистской России последнее. И все же — мне известно — даже по лагерю ходят слухи об отступлении немецкой армии на Востоке. Действительно, на некоторых участках войска отошли назад из стратегических соображений. Но чтоб вы поняли смысл этой стратегии и перестали слушать еще не выявленных агитаторов, я решил вам прочесть кое-что из частного письма, адресованного моей жене фрау Эльзе ее братом, офицером вермахта…

Ропот удивления раздался в колонне, когда перевели последнюю фразу, — Чемберлен прервал его, лишь слегка повысив голос:

— Я делаю это не из доверия к вам, а для того, чтобы вы поняли: всякое сопротивление лагерному режиму — патология, а саботаж — худший вид бешенства. Отныне за малейшее подозрение в нем — расстрел на месте… Я это делаю, полагая так же, что частный характер письма лучше воздействует на ваш славянский склад, которому больше свойственно воображение, чем способность к логическим выводам. Именно воображение приведет вас к активной борьбе за производительный труд. Люди должны стать тем, чем им прикажут быть… Я говорю о людях! К заключенным сказанное относится вдвойне…

Тошно было смотреть на его плоскую фигуру, и я, помню, подумал еще: «Он, наверное, хладнокровный, вроде жабы, — как он терпит на солнцепеке в черном своем мундире?..»

И вдруг рапортфюрер быстро прошагал — прямо ко мне! — и выкрикнул:

— Ты понял это?.. Ты! На кого ты оглядываешься? Или ты думаешь, что, перебравшись сюда из лесной зондеркоманды, избавился от наказания?

У меня горло перехватило, и я едва смог выкрикнуть:

— Так точно! Понял, господин рапортфюрер!

Он поглядел на меня внимательно, глазки у него были выпуклые, ярко-коричневые, как бы вставные. И медленно отошел обратно.

Лео — он стоял рядом — незаметно пожал мою руку…

Но письмо-то действительно стоило того, чтобы его послушать. Чемберлен выкрикивал фразы лающим голосом, никак не рассчитанным на интимную интонацию написанного фрау Эльзе, и это, наверное, было бы смешно, если бы не смысл слов:

«Дорогая Эльза! Я опять на передовой, а она проходит через центр большого города. Но это уже не город, а груда развалин. Справа, слеза, сзади нас высоко поднимаются взрывы. Фабрики сравниваются с землей. Огонь не берет только печи, — множество черных кирпичных труб, в сумерках они выглядят как лес из камней. Впрочем, сумерек почти не бывает: пожары превращают ночь в день. Мосты и железные дороги, школы и громадная карусель в местном парке — все летит в воздух. Главное, хорошо организовать взрыв, и тогда самое большое здание попросту рассыпается. Поверь мне, таких разрушений англичане никакими бомбами добиться не в состоянии.