Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Мы стояли мокрые насквозь, никак не сходился счет хефтлингов, но я даже не жалел, что поверка затягивается, — ливень был вместо хорошего душа.

А когда нас все-таки распустили, я не побежал в свой барак, а разыскал знакомого «трупоноса», который давеча остался после нас у реки, и попытался расспросить о Лео: как схоронили его?

Но этот молодой, еще крепкий парень вдруг стал рассказывать не о Лео, а совсем о другом, — наверняка он не мне первому это говорил и будто обрадовался, что есть еще с кем поговорить. Но как ни спешил, ни старался он, никак не мог избыть горечь, которая, видать, совсем допекла его:

— Их там много было сегодня в транспорте — наверно, человек по восемьдесят в каждом вагоне, длинный состав!.. Их гнали и гнали, пока мы были в лесу. И понимаешь, — тут он взглянул на меня талыми, помутневшими глазами, — один малец… ну, лет десяти, а в очках, длинноносый, такой похожий на птицу… Он разделся и вынул из кармана перочинный ножик и положил сверху, на одежду, все так аккуратно свернул, а потом спрашивает у охранника: «Могу ли я оставить свои очки?» — вежливо так… А этот — орясина! — захохотал — он стоял на бугре — и сверху вниз пнул ему сапогом в лицо, прямо в лицо!.. Очки разбились. Но малец даже не закричал. Только больше уж ничего не спрашивал. Вытянул руки вперед и так и пошел к яме…

Ливень все еще хлестал, а мы стояли на кирпичной дорожке меж двух бараков, совсем без защиты. Но мой знакомец ухватил меня за пуговицу на куртке, словно боялся, что я уйду, и говорил-говорил, время от времени повторяя:

— Такой, знаешь, похожий на птицу, небольшая такая птица, белая с черным…

Тут я вспомнил пуночек на Новой Земле, они ведь тоже были белые с черными крыльями… В общем-то невзрачные птицы. Они — из породы овсянок, самых обычных, которых множество по всей средней полосе. Да и на юге, кажется, тоже — частая птица… И еще вспомнил: любители отменного птичьего пенья подсаживают овсянок в их брачную пору к канарейкам. А те переимчивы, и уж на всю жизнь запоминают трели, которые только в те дни и выводят овсянки. Не те короткие призывные крики «пи-и», что я слышал когда-то, а своеобразные трели, каких больше ни одной птице не спеть.

Знакомец мой опять притянул меня за пуговицу с силой. Но я и не думал уходить, слушал, пока он сам не кончил говорить и, махнув рукой, не пошел прочь. Тогда я опять спросил:

— А что Лео? Куда вы его отнесли?

Он оглянулся диковато, из-за плеча, и ответил рассеянно, невзначай как бы:

— А-а, этот друг твой… Мы когда подошли, у него на груди лежали три ветки вереска, зеленые уже. Кто-то положил, изловчился… Мы его так и закопали — с вереском…

Он втянул голову в плечи, опять махнул рукой безнадежно и побежал, согнувшись под ливнем, который хлестал и хлестал.

Их отъезд и все будущее решилось в одну минуту, можно сказать — случайно, да и вообще многое поначалу напоминало банальную историйку и свершалось как бы помимо их воли.

Встретились они в нотариальной конторе.

Андрей Михайлович не был в Москве несколько лет. После смерти жены сбежал на Север, сбежал в один день, бросив все, не оформив никаких документов, и потерял право на жилье, прописку.

Они с женой не регистрировали брак, а жил он в ее комнате, которую заняли теперь чужие люди. И надо было собрать и заверить всякие справки, свидетельства, что они действительно были мужем и женой, что прописка в Москве у него не случайная. Все это было не то чтобы унизительно, а где-то на грани немыслимого, фантастически нелепого, почти изуверского: для него-то жена была еще жива.

Андрей Михайлович и не собирался, пока — во всяком случае, жить в Москве, но друзья твердили ему: «Дурак! Ни за что ни про что терять там жилье? Не вечно же бичевать по тундре! Уже сейчас, как мороз, сердце хлюпает, а дальше что?..»

Он сидел в длинной очереди, в большой темной комнате, в углу которой три машинистки, оглушительно стуча клавишами, печатали заявления клиентов конторы, кассирша жужжала, щелкала аппаратом. А в другом углу была узенькая дверь в коридорчик, совсем темный, и там — еще дверь, толстая, глухая, как над погребом. В коридорчике изредка дребезжал звонок, — нотариус и его помощник вызывали стоявших в очереди.

Церемониал этот раздражал. «Как к министру…»

Но тут из погреба послышался недобрый мужской голос. Дверь распахнула женщина. Стоя на пороге, она сказала:

— Хорошо. Если нельзя говорить по вашему телефону, я пойду в автомат. Обзвоню всех, все ваше начальство, но ее, — она показала на сухонькую старушку в черном у края стола, — гонять больше не позволю!

И хотя говорила она тихо, в голосе ее была такая убежденность, что всем стало ясно: так и сделает.

— Да кто она вам в конце концов! — выкрикнул нотариус, полный, краснолицый, без пиджака, в сорочке с закатанными рукавами.

— Так же, как и вам, — человек. И старый человек. Вам же ясно, что она его жена!

— Мало ли что ясно! Мне доку́мент нужен! Доку́мент! Это-то вам ясно?..

Они еще спорили, и очередь поняла: нотариус не хочет заверять какую-то справку для мужа старушки, который сейчас болен: нужно, чтобы он пришел сам или прислал доверенность на имя жены.

Андрей Михайлович усмехнулся своему.

Женщина эта понравилась ему сразу. У нее был крепкий подбородок, жесты, интонации голоса запальчивые по-мальчишески. Невысокая. Строгий костюм. Усталые морщинки у глаз, у рта. Но и сквозь них пробивалась очень уж молодая, задорная решительность, которая отличала ее лицо от всех.

Наверное, и нотариус разглядел в ней что-то необычное, а может, просто понял, эта так не отступится, и, набычившись, сказал старухе:

— Ладно, давай свой доку́мент.

Женщина, не закрыв дверь — нотариус даже на это не обратил внимания, — вернулась к столу. А потом все слышали, как он строго переспрашивал у нее имя, адрес, а она отвечала сухо и коротко.

Андрей Михайлович встал и вышел за нею на улицу. Думал — просто покурить, но зачем-то догнал ее и сказал:

— Здо́рово вы с ним! Я бы не смог.

Она приостановила шаг. Еще не остыв, ответила:

— Развели хамство! Ненавижу!

— Это верно… Но вы-то… как-то непохоже на себя все это делали…

— Почему же?

— Как бы сказать?.. Вы очень женственны. Нет, — заторопился он, — это не ради комплимента, правда! А тут… совсем уж по-мужски.

Она улыбнулась как бы нехотя.

— Привыкла уж так.

— Почему?

— Это не важно.

Дул холодный ветер. Обгоняя их, прохожие сбегали вниз, в тоннель, над которым зябко играла светом красная большая буква «М».

— А зачем вы к нотариусу? — спросил он.