Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

— Копию с аттестата зрелости снять.

— Зачем?

— В университет поступаю.

— Вы?

Она рассмеялась.

— Нет, моя дочь. Но это теперь все равно что я. Даже отпуск специально взяла, чтобы подготовить ее. Она второй год пытается.

— У вас такая большая дочь?

— А почему вы удивляетесь?

— Нет, завидую. Хорошо, когда большая дочь: друг.

В первый раз она взглянула на него внимательно и как бы говоря: «У вас тоже могла быть такая…» Ответила:

— Не всегда так.

— Почему же?

— Ну, это тоже не важно, — они подошли к метро, она остановилась и, насмешливо глядя ему в глаза, спросила:

— Еще вопросы ко мне будут?

— Будут. Можно вас проводить?

— Нет.

— А приехать к вам домой можно?

Мгновение она помедлила с ответом, и он отметил это с внезапной для себя радостью.

— Нет.

Она спустилась в метро.

Андрей Михайлович постоял, покурил в вдруг пошел в сторону, противоположную нотариальной конторе. «Черт с ними, с «доку́ментами»! В другой раз, может…»

Снег уже растаял. Ветер гнал по белесому асфальту коричневые сморщенные листы дуба.

На следующий день он все-таки разыскал ее дом: адрес запомнился. Она жила на десятом этаже.

Позвонил. Дверь открыла она.

— Вы? — широкие брови ее взлетели вверх.

— Здравствуйте, Наталья… Дмитриевна, да? — сказал он твердо. — Я.

— Однако!

— Пришел поздравить вас с праздником.

— С каким праздником?

— День геолога, что ли. Или лесоруба. Забыл.

— А вы что, — геолог, лесоруб?

— И то, и другое, и… на все руки, как говорят. И вообще наше знакомство заверено в нотариальной конторе, вы не можете меня выгнать.

Она рассмеялась. «Какое переменчивое у нее лицо», — подумал Андрей Михайлович и стал вынимать из карманов кульки с конфетами, сыром, яблоками, бутылку вина. Она сказала насмешливо:

— Это оставьте. Семье принесете.

— Но у меня нет семьи.

— Тем более пригодится.

«Действительно, что это я, как торгаш? Одичал на Севере».

Он воскликнул с отчаяньем:

— Хоть вино-то! Сухонькое!

— Ну, если трудно без сухонького… Проходите. Как хоть звать-то вас?

— Андрей.

— А отчество?

— Можно без отчества, — опять во взгляде ее он уловил иронию и поспешно добавил: — Михайлович.

— Проходите, Андрей Михайлович. Ничего, что на кухню?

— На кухне всегда уютней.

— Вот и хорошо.

Все она делала очень естественно. И то, как велела спрятать продукты, и то, как пригласила на кухню, достала штопор открыть бутылку, подала на стол свои яблоки и отказалась пить вино.

— Не хочу.

Для него ясно было, что сейчас она, верно, не хочет вина, не надо уговаривать, надо принимать слова и поступки ее такими, как они есть, и не искать в них второго смысла.

«С ней легко, — подумал Андрей, И еще подумал: — Легко, если быть такой же, как она».

Он рассказывал о себе и спрашивал что-то.

В дверь позвонили. Вошел высокий малый, худой, горбоносый, с черными длинными волосами. Плащ на нем висел балахоном.

— Куда ж ты в плаще на кухню, Борис! — воскликнула Наташа.

— Черт с ним!.. Ты знаешь, что сделала эта сволочь, теща эта, эта старая стерва? Не пустила меня к малышу! — Борис был явно нетрезв. Увидел Андрея. — Здрассте… А-а, вино! Это хорошо. — Он налил себе вина, сел, не сняв плаща, уныло повесил нос над стаканом и тут же вздернулся вверх, как на ниточках, патлы пышных волос разлетались в стороны. — Нет, ты скажи, Наташа, имею я право сына видеть?.. Прости, конечно, что я так ввалился. Но ты все на своем горбе вынесла, Машку свою одна подняла, никто грошом не помог, ты-то все понимаешь! Скажи: имею право я или нет?

— Имеешь. Только не в таком виде, — ответила она.

— Какое это имеет значение!.. Пусть ушел! Но я сорок рублей в месяц плачу? Плачу! И она должна мне сына давать! А она… она даже цепочку с двери не сняла, так и разговаривала через щелку.

— И правильно сделала.

— Правильно? Я тоже правильно сделал, я ей сказал: «Сволочь ты старая! Шишига!»

— Ты с ума сошел!.. Не знаю, какой там она тебе тещей была, но ведь бабка она идеальная! Я же вижу их вдвоем все время — во дворе, на лестнице, мальчишка всегда ухоженный. Она тебе сына растит, тебе! А ты…

— Что я? Я — отец, плачу сорок рублей и имею право…

— Послушайте, молодой человек, пойдите отсюда вон! — тихо, но внятно проговорил Андрей.

— Что? — глаза у Бориса стали выпуклые.

— Пойдите отсюда вон!

— А кто вы такой?

— Это не имеет значения.

— Я не к вам пришел! К Наташе пришел, она-то меня поймет, она всех понимает! Правильно, Натка?

Она молчала. Андрей встал, подошел сзади к Борису, взял его под мышки и рывком поднял, повернул к двери.

— Вот так! Живо! — и подтолкнул рукою в спину.

— Нет, по какому праву он тут распоряжается, Наташа? — изумленно спрашивал тот, оглядываясь. — Кто он такой? Наташа, это что же такое?.. Вина жалко, да?..

Она смеялась. Андрей захлопнул за ним дверь и, хмурясь, вернулся на свое место.

— Пошляк! — он вытер брезгливо руки. — Правовед…

Она все еще смеялась. Но вдруг — Андрей никак не мог привыкнуть к этим резким ее переходам — оборвала смех, сказала, как бы оправдываясь:

— Хороший парень. А с женой развелся — она тут живет, в моем подъезде — и сошел с круга… Ох, хлебнула я с ним всяко! Жалко его.

— А почему он с вами так… фамильярно?

— Музыкант. Эстрада. Там свой стиль.

— Может, нехорошо, что я выгнал его? Вернуть?

— Не надо. Сейчас он все разно ничего не поймет… Ладно! Не стоит об этом! И вообще вот что: пришли вы незвано, а я тут стирку затеяла. Так что уж я буду в ванной, а дверь открою. Буду стирать, а вы пейте вино и рассказывайте. Мне тут все слышно.

Он разглядывал чистенькую кухню. На полке — макеты парусных шхун, громадный глобус. Отец ее был капитаном дальнего плавания. Он давно умер.

Андрей уже знал и то, что квартира эта — кооперативная. Наташа — врач. Работала на две ставки, с утра до ночи, чтобы выплатить пай. И еще возится со всякими типами, вроде этого Бориса…

Андрей рассказывал о северных сияниях, о куропатках в сугробах, о маках в весенней тундре и думал, почему большинство северян, приехав на материк, любят трепаться о всяких прелестях и редко кто вспомнит о якутских тордохах — врытых в землю грязных жилищах, о том, как в июне рядом с каждым из них, рядом с маками вырастают из-под снега груды ржавых консервных банок, пустых бутылок!..

«Ей можно рассказать все, и от этого Север не станет хуже, — почему-то решил он. — Она как маленький ослик, на которого навьючили кучу хвороста. Громадная куча! Самого ослика не видать, только палки торчат во все стороны, и копытца по асфальту щелкают. Тянет!» — он видел таких в Средней Азии.

Но это не было жалостью к ней.

— Послушайте-ка, Наташа, — вдруг сказал он решительно, — нечего вам в отпуск в Москве сидеть! Давайте укатим куда-нибудь.