Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

— Правда, Андрей?

— Конечно! — отвечал он, не зная, о чем идет речь.

Но вдруг волнами приходили другие мысли: «Ну да, музыка слов, райские кущи… Это здесь хорошо. А потом все уйдет в быт, как вода в песок».

Так было с умершей женой: казалось, любили друг друга, а позже — раздражались из-за житейских мелочей, несхожести привычек, раздражение это нарастало с каждым годом, и помнится, однажды он даже спросил себя: «А любим ли мы друг друга?»

Андрей так и не успел ответить на этот вопрос: она умерла в один день, попав в автомобильную катастрофу.

Осталось чувство вины перед ней и чувство незаживающей боли и страха перед чем-то нелепым, независящим от тебя, что может каждую секунду вторгнуться в жизнь и все сломать в ней. Наверно, поэтому до сих пор Андрей даже и не помышлял о том, чтоб хоть сколько-нибудь прочно связать свою судьбу с чьей-то. Одиночество не только казалось ему привычным, оно будто оберегало его независимость, силу.

«Музыка слов! — с издевкой думал он, но тут же убеждал себя: — Но ведь с Наташей все, решительно все против этого треклятого быта! Тут совсем иное, ни с чем не сопоставимое!.. И она — не знаю, любит ли, влюблена ли — но она открыта в своих чувствах, она не боится себя. А я? Трус?.. Так что же, и в любви нужна смелость? Нет, не эта смелость пошлости, а настоящая смелость… Как бы это сказать? — Андрей начинал путаться в своих размышлениях, злился и, чтобы уйти от неприятных вопросов, опять спрашивал: — А почему, почему она так, сразу, поехала со мной? Может, для нее это — просто случай, а я ищу в нем чего-то большего?..» — и перебивал рассказ Наташи какой-нибудь неуместной резкостью. Наташа удивленно взглядывала на него, и глубже становились скорбные морщинки у губ.

— Зачем вы так! Вы такой мягкий и вдруг… Это не вы! Это не ваше! — вновь говорила она ему, и каждый раз справедливо. Ему и раньше всегда была неприятна эта обычная для мужчин бравада своей мужиковатостью, якобы прямотой. А здесь, в Кахетии, Андрей как бы заново открывал себя, словно бы разгребая пласты хоть и привычного, но расхожего. Он никогда и не подозревал, например, что может час простоять перед иконой мадонны.

Мать Христа как-то неловко и по-домашнему отставила одну ногу в сторону, чтобы удобней было держать младенца, — множество матерей видел Андрей в такой вот позе в деревнях, но тревожный фон одежд мадонны, коричнево-темных, багровых, но вытянутый в печали лик, в печали о том, что она еще не знает, но предчувствует, в печали о длинной веренице людей, которые прошли мимо иконы и еще пройдут… Чем дольше стоять, тем больше появлялось этих «но»…

Андрею вдруг становилось неприятно, что и Наташа замечает необычное в нем. Он раздражался по пустякам, и тогда Наташа брала его руку в свою, говорила тихо:

— Ну, простите меня. Я неправа, — она ни разу не рассердилась на него. И он успокаивался. Но как-то с неостывшим еще волнением воскликнул:

— Да в чем же вы-то неправы! Ведь я неправ, я!

Наташа рассмеялась и ответила так же тихо, не глядя на него:

— Ребенок вы… Мне порой кажется, что я во всем, всегда буду виновата перед вами.

Андрей промолчал.

Однажды под вечер Ладико все-таки застал их врасплох и увез на очередной винный завод. Отказаться было невозможно, потому что «там люди ждут, голодные ждут, без нас никогда за стол не сядут, познакомиться надо».

Все так и оказалось: на открытой террасе было сдвинуто вместе несколько столов, рядом, на лужайке, группами стояли мужчины — человек десять, женщины из дома носили на террасу блюда, прикрытые бумажными салфетками.

За стол сели только мужчины. Во Главе — Ладико. «Ну, сейчас начнется! — с тоской подумал Андрей. — У них родители в гробах извертелись, наверно!»

Наташа, не иначе прочла мысли эти на его лице, потому что, взглянув на Андрея, улыбнулась добро и чуть с насмешкой и, перебивая шум, улыбаясь все так же, опросила:

— Скажите, у вас женщина может быть тамадой? Сколько не были мы в застольях — всегда мужчины! Где же равноправие?

Все на секунду умолкли. «Скандал! Обидятся!» — подумал Андрей.

Но уж таково было обаяние непосредственности в Наташе, что никто и не заподозрил ее в какой-нибудь тайной мысли, заулыбались ответно, а сосед Андрея, директор завода, сухонький опрятный старичок, воскликнул:

— А почему не может быть? У нас Тамар была! Царь царей Тамар! А тамада — что? Ты — женщина, царь царей! Наш первый закон: гостеприимство, желание гостя — желание хозяина! Быть тебе тамадой!

«Наверняка она на это и рассчитывала: больше-то женщин нет! — подумал Андрей. — Сделай такое кто-нибудь еще и не так, как она, быть скандалу! А тут… И ведь ради меня! Точно, ради меня! — решил он.

Все засмеялись согласно. Наташа сказала, как бы подтверждая мысли Андрея:

— Тогда я буду поднимать свои тосты, уж не обессудьте. Мне нравятся ваши, они красивые, но не смогу я так, как вы…

Все-таки она не преминула помянуть родителей, а потом застолье пошло быстрее… Пили за цветущие сады, за древних грузинских зодчих, за новый, добрый мир, открывшийся ей и Андрею…

Директор завода — дядя Нико — все подливал в бокал Андрея и, посмеиваясь, рассказывал:

— У нас почему за родителей пьют? Одному — вообще не принято. Нужен собутыльник. И вот придет к тебе кто-нибудь и скажет: «Давно, Нико, мы родителей наших не поминали». Ну, как откажешься! — у него были быстрые лукавые глаза, тонкие губы, — Нет, до конца пейте! Только до конца! Разве вы в Москве такое вино найдете? Вино, как человек: взрослеет, набирает сил, потом стареет, умирает. И ему всегда свой режим нужен. А у нас что? План, товарооборот! Везут в Москву в бочках и тут же, чуть не на станции разливают в бутылки — бочкотара нужна! А вино после дальней дороги отдохнуть хочет, успокоиться, чтобы опять стать бодрым, веселым. Разве с ним можно так?.. Пей, дорогой гость, пей!

— Не могу больше, дядя Нико! — взмолился Андрей. — Ей-ей, живот лопнет!

Дядя Нико обиженно поджал губы.

— Пусть лучше плохой живот лопнет, чем хорошее вино пропадет!

И Андрей смеялся, пил, не замечая того, как пьянеет.

За столом стало шумно. Наташа вдруг опросила:

— Можно я стихи вместо тоста прочту? Это одни из моих любимых. Их написал Нико Бараташвили, а перевел Борис Пастернак…

Она негромко, но с какой-то внутренней, своей болью прочла: