Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Шатаясь, вытирая стену плечом, поднялся по лестнице, упал на кровать и заснул.

Утром, еще не очнувшись, во сне Андрей почувствовал, как ужас от случившегося волнами накатывает на него. Секунду он сопротивлялся, поднялся на постели, голова была ясной, и от этого ужас — еще безысходней.

Только однажды он испытал такое вот чувство непоправимости совершившегося, своей беззащитности от чего-то нелепого, противоестественного, что вторглось в его жизнь и все сломало в ней, — в день смерти жены. Но тогда было и иное: сейчас-то он сам виноват во всем — сам! — сознавать это было еще больнее. Равным с прежним, давно забытым было только ощущение собственной беспомощности — ничего нельзя поправить, ничего не придумаешь, хоть бейся головой о стену!

Андрей сбежал вниз, долго стучал в дверь синей комнаты, сперва робко, потом настойчиво. Ни звука в ответ. «Уехала! Все! Все кончено!.. Не может быть! А почему не может быть? Она-то решительней меня: конечно, уехала!..»

Он выбежал в парк. Было пасмурно, дул резкий холодный ветер, раскачивал лохматые вершины кипарисов. «Ну да, как и положено во всех романах: быть грозе, — подумал он и тут же оборвал себя: — Брось хоть сейчас ерничать!»

Пошел по привычной тропке, через бамбуковую рощу. Роща была синей и темной, как небо. Павлины забились под кусты. «Мерзкие птицы! Орут как жабы!..» Распахнул дверь столовой. Наташи не было. Буфетчик весело сверкнул зубами.

— Что на обед прикажешь, кацо? Телятинка есть, специально для вас. Или шашлык?

Андрей вернулся в парк, обошел все аллеи, дорожки. Наташи нигде не было. Сходил к автобусной остановке. Никого не было и на улице. Вдоль шоссе угрюмо стояли дома с закрытыми окнами.

В душе стало пусто, так пусто, как бывает осенью в покинутых, изреженных дождями птичьих гнездовьях. Не было сил даже ругать себя. «Поймать машину, догнать на вокзале, в электричке? Все бессмысленно! Зачем? Она права».

Он долго еще бродил по парку, пока не вышел к дальнему краю его. Тут над обрывом к реке среди кустов сирени стояла покосившаяся часовенка из белого известняка. Вспомнил чей-то рассказ: в этой часовне служили благодарственный молебен после свадьбы дочери князя, владетеля имения. Ей было пятнадцать лет. А через год ее мужа убили курды в одном из набегов на Кахетию. И она, помня о нем, так и осталась вдовой на всю долгую-долгую жизнь, хотя была красавицей — Андрей видел ее портреты, — из древнего богатого рода и сватались к ней лучшие женихи Грузии.

«Романтические бредни! — подумал Андрей. — Небось хромая была или еще что. На портретах-то не видно».

Сирень пахла душно, как одеколон в парикмахерской.

Подошел ближе и тут на открытой площадке рядом с часовней увидел Наташу. Она стояла лицом к обрыву. Он не верил своим глазам: ведь был же, проходил здесь дважды?

Наташа закинула за спину конец шарфа и так и оставила руку у горла. Столько отчаянья было в ее жесте, приподнятой к горлу руке!

Маленькая фигурка над высоким обрывом. Внизу — шумная, извечно шумная река мыльного цвета, но сейчас и этот цвет показался ему особым. Горы спрятались в синих лохмотьях туч, но они были там, эти горы, были! И вон там — им показывали — ущелье, по которому когда-то спускались курды грабить долину. Да, были набеги их, была шестнадцатилетняя княжна — вдова, верная памяти своего мужа, были, как есть сейчас, эта белая часовня, свидетельница их любви, и есть монастыри-крепости, прекрасные старые грузинские тосты, из уст в уста переданные от дедов внукам, есть дядя Нико и его жена, их трудная и завидная судьба, есть, как была и будет во веки веков, любовь чистая, ничем не замутненная.

— Наташа, — тихо позвал Андрей. Она мгновенно обернулась, непроизвольно протянула руку к нему и уронила ее. В глазах Наташи было то же отчаянье, и радость, и упрек — нет, не за вчерашнее, а за то, что его так долго не было, — он ясно понял это. И еще понял то, что она жалеет его и мучается его болью. Она — его болью!.. Подошел быстро и взял ее руку.

— Прости… Простите меня, если можете. Я…

— Не надо об этом, Андрей. Это был не ты.

— Ты понимаешь это?

— Да.

Он опустился на колени и стал быстро целовать ее руки. Она вдруг засмеялась глухо, счастливо.

— Тебя надо три дня в бочке отмачивать!

— Почему?

— Тебя вчера все старики перецеловали.

— Дядя Нико. Он хороший.

— Другие тоже! — Андрей услышал в ее голосе обиду.

— Правда?

— А ты не помнишь?

— Мне самому неприятно было, — он оправдывался.

— А что же целовался?

— Так они же первые! Боялся, обидятся.

— Господи! Сколько тебе лет?

Он спрятал лицо в ее ладонях и сказал:

— Я люблю тебя, Наташа.

Пальцы ее вздрогнули. Она проговорила печально:

— Не надо сейчас… Не надо сейчас об этом, — она гладила его лицо, волосы. — Ты пойми: я очень, очень хочу, чтобы ты в каждой мелочи был мужчиной. Как ты умеешь: под куполом… Пусть будет твое ребячество, твоя обидчивость, но чтоб всегда был мужчиной. Я устала быть за мужчину, понимаешь?

— Я буду им. Во всем, всегда буду! — она молчала. — Ты не веришь?

— Верю. С первого дня поверила. Но вчера, — Андрей услышал, как трудно ей говорить, — подрухнуло что-то. Это пройдет, пройдет! — теперь она убеждала его. — Только… только не надо сейчас об этом, ладно?

Он еще поцеловал ее руки, одну и другую.

— И вообще я хочу есть! Я столько ждала тебя! — она засмеялась. — Да встань же ты, наконец! Пошли!

Но только они вышли на аллею, как хлынул дождь, проливной, белесый, почти молочный. Струи сталкивались друг с другом, рассыпаясь брызгами. Сразу же вспенились на гравийной дорожке потоки воды.

Андрей, Наташа побежали. Но вдруг она остановила его.

— Слушай… Слышишь?

Он услышал где-то далеко свист птицы. Кивнул головой. Наташа сказала:

— Эта птица для нас работает, правда? Даже в дождь! А я люблю дождь. Ничего, что я люблю дождь? — она хотела бежать дальше, но теперь он остановил ее.

— Я тоже люблю дождь. Пойдем тихо. Все равно уж…

Мокрые до нитки, они завтракали в столовой, не замечая вкуса еды, посмеиваясь друг над другом. Андрей вспомнил ее слова: «Я всегда буду перед тобой виновата», — сказал:

— Ты бы хоть раз обиделась на меня, рассердилась, что ли! Мне бы легче было.

— А я не могу, понимаешь? Не могу! — ответила она, как бы удивляясь самой себе, и улыбнулась. — Может, я и хочу, чтоб сейчас тебе тяжелей было.

«Что это — всепрощенчество? — он вспомнил этого долговязого, пьяного музыканта в Москве и ее слова о нем: «Ох, хлебнула я с ним всяко!» — Она со всеми так, как со мной? А нотариус? А вечное ее — «это не ты, это не твое»! Ерунда! Какое уж тут всепрощенчество! Так что же это?»

Сказал, усмехнувшись:

— Где-то у Достоевского мысль: любовь — это добровольно дарованное от любимого предмета право над ним тиранствовать.