Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

И верно, ему вдруг стало жалко этого никому не известного Нахудршвили, который давно помер и был, должно быть, искусным изобретателем: такие трогательные железочки, проволочки… Так бывает жалко разломанную детскую игрушку. Андрей опять с удивлением заметил в себе это чувство: один бы прошел равнодушно мимо, а тут…

Тут экскурсовод-женщина, которая вела за собой молчаливо-пришибленных всякими древностями школьников, сказала про одну из икон:

— Здесь Христос не так подвешен: под мышки. Поэтому сразу можно определить эпоху позднего Возрождения, — когда она произнесла это громко, заученно, Андрей и Наташа рассмеялись одновременно и выбежали из музея.

Был полдень. Но солнце грело не жарко. Улицы пустынны. Дома однотонно-серые, блеклые, а рядом, за невысокими глиняными заборами цвели сады. В них было листьев меньше, чем цветов, белых, синевато-розовых, фиолетовых, сиреневых… И этот контраст между тишиной, скудностью жилищ и говорливым, ярым цветеньем деревьев будоражил. Словно бы хлынул в городок, прорвав засилье каменно-скучного, пыльного, поток жизни новой, высвобожденной от всего обыденного.

Андрей и Наташа снова почувствовали себя вместе, слитно друг с другом и никак не могли унять смех. Председатель райисполкома, сухая, мужеподобная дама, с заметными усиками на верхней губе, взглянула на них недовольно, как только что экскурсовод в музее.

Но все равно — помогли письма — принимали их, как сказал Андрей, по высшему разряду. И хотя сами они просились в какую-нибудь тихую деревушку, председатель позвонила директору местного винного завода, и их поместили в гостинице этого завода, в бывшем княжеском имении, в заповедном парке.

В гостинице этой, старинном двухэтажном особняке с террасой и балконом, где больше никто не жил, Андрею дали ключи от него.

Комнаты, раскрашенные в разные цвета, с невероятно высокими потолками, лепными карнизами, мебелью, оставшейся, не иначе, от дедов — кресла с гнутыми ножками, громадные зеркала, полированные шкафы с округлыми боками.

Особняк стоял в глубине парка, про который директор завода с гордостью сказал:

— Сто восемьдесят две породы деревьев, ни одной похожей, — и показал почему-то на три совершенно одинаковых кряжистых дуба. Они были, должно быть, потому так одинаковы, что стояли еще без листвы.

По парку бродили павлины. А утром Андрея разбудил яростный щебет птиц.

Все это было как-то нереально. Чувство такое рождалось сразу же, когда на рассвете он выходил на балкон, увитый сухими виноградными лозами, в видел зеленый клин аккуратно подстриженного луга между странными, слишком уж пышными елями, кипарисами, лаврами. Вдали, в острие клина, стояла одинокая красная скамейка, а еще дальше, в прогале между ржавыми ветвями дубов, сияли на солнце белые, как вишенное кипенье, снеговые горы среди таких же белых, задумчивых облаков.

Этот лужок и грустная скамейка были словно бы из старинного русского романса, никак не вязались со всем окружающим, и Андрей каждое утро спешил посмотреть: не исчезли ли они, взаправду ли все это?..

Потом он умывался, спускался вниз и стучался в дверь «синей» (по цвету стен) комнаты, будил Наташу. А иногда она уже ждала его на террасе, и они шли завтракать в заводскую столовую, шли по аллеям, тропинкам парка, через иссеченную солнцем бамбуковую рощу, мимо павлинов, разгуливающих по лужайкам, и каждый раз смеялись, глядя, как эти царственно-важные птицы вдруг деловито начинали — ну, совсем как пошлые курицы! — скоблить лапкой за ухом.

Все было внове.

Буфетчик в столовой продавал кому-то окорок. Вывесил его сперва пустой бутылкой — мало. Поставил вместо нее полную, к окороку приткнул стакан. Задумчиво пошлепал толстыми губами, почесал бровь, почти смыкающуюся со смоляной шевелюрой.

— Полтора кило, — и сам улыбнулся своей выдумке.

У него была своя «Волга», он любезно взялся привозить «специально для них» с городского базара парное мясо и свежие овощи. Цены драл с Андрея немыслимые!.. Зато у него круглые добрые глаза, всегда про запас — шутка, а в холодильнике — пара бутылок отличного сухого вина. Все — специально для них!

Председатель райисполкома передоверила заботу о гостях своему заместителю Ладо Кабахидзе. Это был седой человек с манерами, жестами веселого зазывалы. Наверное, его и держали в исполкоме лишь одного ради — встречать приезжих. Знал он неисчислимое количество баек, присказок, за столом всегда был тамадой, голубые глаза его уже стали белеть от выпитого вина. Но все, хоть и относились к нему не без насмешки, звали Кабахидзе неизменно ласково — «Ладико», несмотря на высокий чин и седины.

Ладико возил их по окрестным селам, старым монастырям, но всегда торопился свернуть на какой-нибудь винный заводик, затерявшийся в долине, или к придорожной корчме. И тогда начиналось многочасовое сиденье за столом, цветистые, «многоступенчатые», по выражению Андрея, тосты, которые, однако, всегда кончались одним и тем же и в том же порядке:

— За дорогих гостей, за нашу встречу!.. За наших родителей, В память тех, которые умерли, и за здоровье живых… За дружбу народов… За Кахетию — голову Грузии!.. За мир во всем мире!..

Сперва это казалось забавным, но вскоре они стали прятаться, едва завидев машину Ладико. Им все казалось, что они мало бывают вдвоем. Необходимость такая возникала, должно быть, из какого-то странного для обоих, равного волнения, грустного или радостного, с каким они воспринимали все окружающее, где бы ни были: в лесу, у реки, в темных, заброшенных церквях. И мысли их о большом ли, малом, тоже почте всегда совпадали.

Наташа сказала:

— Мне иногда кажется, мы не просто похожи. Вы — это я…

И он копил в памяти такие вот случайные вырвавшиеся фразы, которые звучали чуть ли не признанием в любви.

— Между прочим, множество народу на улице подражают вам: в походке, в манере носить кепку. Ни у кого не получается! У них — вот именно манеры. А у вас — просто, как и должно быть…

— Странно! Когда я иду рядом с вами, я чувствую себя самой собой. Сто лет этого не было! С другими не то чтобы притворяться надо, а в чем-то всегда сдерживаться, прятать что-то. А тут идешь как есть. Даже себе нравишься. Странно!

Андрей ревниво переспросил:

— Так уж и сто лет?

— Больше, — ответила она серьезно. — Такого вообще не было.

— А что же было? — опять спросил он, уже злясь на себя, на нее, подозревая тайное, нехорошее.

Она ответила просто:

— Ничего не было, — и по тону ее он понял: действительно ничего не было.

Но чаще Андрей отмалчивался, боясь спугнуть такие вот ее настроения: скажешь что-нибудь лишнее, и все это вокруг, такое неправдоподобное, сгинет, останется лишь прежнее одиночество. Да и вообще он любил слушать ее. Она много знала и интересно рассказывала, и сам голос ее, низкий, какой-то теплый, казался ему красивым. Иногда, слушая его, он терял нить мысли. Наташа спрашивала: