Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Она смотрела только на Андрея, он подумал: «Для меня читает!» — и вдруг вспомнил свою работу на Севере, в тундре, в местах диких, необжитых, и вспомнил всю свою жизнь, одиночество, сейчас оно казалось ему нелепым. Было жалко и себя, и Наташу.

Она читала:

И Андрей в самом голосе ее слышал все неистовство, счастье и горечь этой скачки.

Все разом заговорили, а Наташа притихла и только искоса поглядывала на Андрея.

Ладико поднял тост за нее. Андрей ревниво подумал: «Почему он, не я? — но тут же умиленно стал повторять про себя: — «Вперед, вперед, не ведая преград!.. Ты должен сохранить мне дни и годы…». Да, именно так! «Я слаб, но я не раб судьбы своей… Я вверюсь скачке бешеной твоей…» Именно так!..»

Теперь шумный корабль пира по приказанию тамады умело вел Ладико. Наташа молчала. Андрей, не зная зачем, спросил у дяди Нико:

— У вас жена есть, дядя Нико?

— Есть, дорого́й.

— Она красивая?

— Нет, — ответил он, смеясь.

— Не может быть! У вас жена должна быть красавица!

— Она лучше, чем красавица.

— Правда? Чем же?

— Воевал пять лет, она ждала. В плен попал, она ждала… Разве в красоте смысл?

Тут на террасу вышла с глиняным блюдом, накрытым салфетками, высокая пожилая женщина. Несмотря на годы, она держалась прямо, даже чуть откинув голову назад. Седые косы собраны в громадный пучок. Она уже начала полнеть, но губы, как у дяди Нико, и все черты лица были тонки, чеканно-строги. Дядя Нико лукаво взглянул на Андрея.

— Вот она. Смотри.

— Да она же красавица, дядя Нико! Что же ты обманул меня!

Нико молчал, улыбаясь уголками рта, гордясь, видимо, и своей женой, и собой.

Они говорили еще о чем-то и целовались. А дальше Андрей почти ничего не помнил. Какие-то обрывки фраз, причудливые многоголосые песни и молчаливые темные горы рядом. Дядя Нико — в конце концов и он запьянел — почему-то рассказывал о святом Георгии:

— Он же был простым хозяйственным работником у Диоклетиана, у римского царя. Ну, давно еще!.. Вроде управляющего, что ли. И говорят, нечист на руку был, приворовывал. Царь это дело заподозрил. А Георгий через свой шпионаж вызнал все и бежал в Грузию. Вместе с золотом. Тут он выкупил много наших детей, взятых в плен иноверцами. А когда пришли к нему люди и спросили, чем отблагодарить его, Георгий сказал: «Мне ничего не надо. А постройте вы триста шестьдесят три церкви моих, и пусть треть даров ваших всегда остается этим церквям, монастырям, чтобы могли жить в них хорошие воины, хорошие люди…»

Ладико привез их к гостинице и уехал. Было темно. Вдалеке погромыхивал гром. Андрей искал в карманах ключи, их не было. Потерял. Запасные были у заводского сторожа, он жил в домике неподалеку.

— Будить? Нет! Нельзя! Нас выгонят отсюда! Мы же не всами… всумо… всамделишные! Выгонят, — сказал Андрей. — Я сам! У меня окно на втором этаже открыто. Видите? Открыто! — Наташа ничего не могла рассмотреть. — Залезу, спущусь вниз и открою изнутри. Замок-то английский.

Наташа спорила. Он соврал.

— А вы знаете, кем я был в детстве? Вором. Форточником! В форточку залезал, открывал дверь — и все! Остальное другие делали. Это — моя специальность, не спорьте!..

И полез по столбу, подпирающему балкон, а дальше — вдоль стены по узкому карнизу. Сам не понимал, как это все у него получается, но убежденно кричал сверху:

— Это — моя специальность!

Окно было закрыто. Распахнута лишь форточка. Андрей едва достал до нее рукой и, чтобы подбодрить себя, опять крикнул:

— Я — старый форточник!

Он подтянулся на руках. Форточка была большая. Лег животом на раму. Как на беду, была закрыта не верхняя, а нижняя задвижка окна. Возвращаться?.. Еще страшнее. Он повис в воздухе вниз головой, уцепившись носками ботинок за перекладины рамы. В темноте едва нащупал эту проклятую задвижку!..

Он зажег в доме свет и открыл дверь. Лицо Наташи было бледно, губы, руки дрожали. Андрей, весь перепачканный в известке, улыбаясь глупо, спросил:

— Что вы?

— Сумасшедший! Я так боялась за тебя! Я никогда в жизни так не боялась! — она приникла к нему и заплакала, громко, обиженно всхлипывая.

— Глупая! — он тоже, не заметив этого, перешел на «ты», гладил ее волосы. — Ну, что ты! Зачем ты!

— Да! Если бы ты хоть палец себе вывихнул, я бы вовек себе не простила! Удержать не смогла!..

Обняв за плечи, он повел Наташу к ее комнате. Она отворачивала лицо, и плакала, и уже смеялась.

— Это ты под куполом цирка работал, да? Я люблю цирк. И что ты там врал про себя, форточник! Ты любишь цирк? И тогда, в день отъезда — тоже под куполом… Знаешь, в детстве мой идеал, воображаемый идеал, всегда дрался и всех побеждал! И пьянее всех, и трезвее всех, и сильнее всех, и под куполом… А дружила я в школе с хилым очкариком. Его дразнили, а я дралась вместо него с мальчишками…

Они остановились у ее двери. Он крепко обнял Наташу и почувствовал, как она тоже прижалась к нему, будто искала защиты. Андрей подумал: «Я сейчас могу войти вместе с ней и остаться. Да, остаться. Она любит меня?.. Но вдруг сейчас и в ней, и во мне вино говорит, не любовь? Это — любовь? Ничего похожего я не знал. А что это?..»

Но задав себе эти вопросы, он уже не мог войти к ней. Ругал себя: «Дурак! Зачем я такой нелепый, крученый! Так просто — войти. Ведь входил же к другим! При чем тут другие?..»

Он чувствовал: войти сейчас — значит, на всю жизнь войти, совсем войти, со всеми своими потрохами. Но раз приходят такие вопросы, значит, можно ее обмануть? Значит, себя обмануть. На всю жизнь обмануть. Обмануть все будущие встречи с кем бы то ни было, всех людей обмануть. Навсегда. И уже никогда не быть ему правдивым. До конца, до донышка правдивым, каким хочется быть.

«Войти, и все пойдет иначе! Как?.. Чем стану я?.. Да я просто трус!» — он отшатнулся от нее пьяно. Глаза у него сузились от злости — он уже на нее злился и, поводя пальцем в воздухе, проговорил, спотыкаясь о слова:

— Знаю я эти женские штучки! Слезы… да, слезы. «Ах, какой ты сильный!» — да… А потом? Что потом? Царь царей Тамар!

Она вздрогнула и взглянула на него быстро, но он успел увидеть в ее глазах боль. Лицо ее стало таким же белым, как несколько минут назад.

— Спокойной ночи, Андрей, — она закрыла за собой дверь.

Он еще постоял, проговорил:

— Знаю я все это! Я тоже хитрый, — чувствовал, как поднимается отвращение к себе, и опять бормотал: — Меня не проведешь, слезой не купишь!.. Царь царей!..