Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

— Здесь я с людьми, — любил повторять он, — там соседи, они — хуже зверей…

Послали двоих с крючьями на пепелище. Они почти сразу нашли обгоревшие кости там, где была инструменталка.

Должно быть, старик не слышал ни команд, ни наших криков, ни треска горевших рядом досок и продолжал работать, когда все кругом рушилось.

Кто-то еще пояснил:

— Он уж и запахи тоже не различал, даже табачный. Ему поэтому «Новая Европа» — и та нравилась…

«Новой Европой» на лагерном языке назывался силос, которым кормили нас, приготовленный из прошлогодних капустных листьев, собранных весной на полях.

Кто-то еще и крикнул:

— Небось он и поджег, Кемпке! — но хотя был в этом домысле шанс к спасению нашему, всем стало неловко за крикнутое.

Чемберлен вытянулся против нас, похлестывая стеком по сапогу. Только это и выдавало его волнение. Да усики еще чуть заметно подергивались. А говорил он размеренно-нудным, деревянным голосом:

— Если сейчас же поджигатель не назовет себя сам, будут расстреляны все, на месте! — он повторил условие трижды.

Но убедили-то нас, что так оно и будет, что пустят в утиль всю команду, не повторы, а больше всего — будничная для рапортфюрера, бесцветная интонация сказанного.

Что ж, это и были будни.

Строй молчал.

— Я считаю до пяти! — сказал рапортфюрер и сделал знак рукою солдатам. Они подошли ближе, приподняв автоматы.

— Ein!.. — начал Чемберлен.

— Не надо считать! Я поджег лесопилку, — перебил его глуховатый голос, такой знакомый, что я не поверил ему, однако успел подумать с оторопелым ужасом: «Почему мы не вместе, не рядом стоим, почему?.. Как, когда мы оказались врозь?..» А он уже вышагнул из общего строя, стал виден всем, и теперь уж его не вернуть было, и ничего не оставалось, как увериться: это говорит Лео.

— Ты? — Чемберлен удивился и быстро прошагал к нему, восклицая: — Ты?.. Проповедник добра?.. Я не верю! А-а, ты хочешь спасти других ценою собственной жизни — вот что! Но тогда сперва расстреляют тебя, а за тобой — всех, всех! — и рапортфюрер рассмеялся хрипло.

— Нет, это сделал я, — твердо произнес Лео. — Один. И мне одному нести наказание.

— Но тогда попробуй объясни, почему ты это сделал!

— Потому, что я — русский.

— Русский?.. Ты врешь! Ты — француз!

— Нет, я жил во Франции. Но я русский, — Лео говорил, как всегда, очень тихо. Но почему его так хорошо слышали все?..

До сих пор он объяснялся с Чемберленом по-немецки. Но тут, даже не повернув головы к переводчику, приказал ему по-русски:

— Объясни Чемберлену, что настоящее мое имя не Лео, а Алексей, а фамилия — Панин, что я — сын российского эмигранта. Апатрид. А все же я — русский и именно поэтому поджег лесопилку.

Но важно было даже не то, что он говорил, а как говорил: ему нельзя было не поверить. И это почувствовали все, в том числе — Чемберлен.

Нельзя?.. Но я-то знал: мы все время были вдвоем с Лео, он никуда не отходил от машины, от меня… Тут я вспомнил его вчерашнюю фразу: «Нынче славное сделано дельце, и можно позволить себе гулевую ночь…» Пожар был и тем самым «дельцем»? Но как это могло быть?.. Какой-нибудь часовой механизм, замыкание, вспышка, и что-то там не сработало… Наверное, должно было ночью сработать, но…

Какая все чепуха! Если ночью, то почему не вчерашней, а сегодняшней? Какой же смысл растягивать время, самому увеличивать риск!.. А если вчерашней, то уж во всяком случае были полдня у Лео, чтобы исправить любой механизм, не сработавший…

Вину?.. Заслугу?.. Я так и не выяснил ничего в точности.

Нет, не об этом деле он говорил мне — мало ли дел у него было с друзьями!.. А сейчас брал чужую вину на себя.

И мучаюсь: кто же на самом деле поджег лесопилку? И почему настоящий поджигатель, если он был, не шагнул вперед, когда рапортфюрер начал свой смертный отсчет? Почему?.. И что было в душе этого молчальника, когда заговорил Лео, — ужас, радость?..

Переводчик еще лопотал что-то, а Чемберлен, побагровев, перебил его:

— Но если даже русский, почему ты осмелился?

— Вы жжете мою землю, и вам отмстится. Пусть и ваша земля горит, — сказал Лео.

Я сейчас думаю: словами этими он отвечал я на мои недоумения — он ведь о них догадывался наверняка.

— Но ты же знал, что идешь на смерть! — выкрикнул Чемберлен. Он уже не просто багровый был: весь налился кровью.

Лео за спиной чуть взмахнул кистью рук, будто хотел кому-то из нас знак подать, и проговорил:

— Caesarem licet stantem mori [11] Цезарю надлежит умирать стоя (лат.) . .

— Что? Что ты сказал? Говори по-немецки, свинья! — бешенствовал рапортфюрер.

— Даже когда я говорил по-немецки, вы все равно не понимали меня и никогда не поймете. У нас нет общего языка, — Лео так и не повысил ни разу голоса, но тем больше в нем было презрения. — Даже с животными его еще можно найти, но не с такими, как вы. Потому что…

— Замолчи! — прокричал Чемберлен, выхватывая из кобуры пистолет.

— Вы хуже животных: нетопыри, которым…

Он так и не смог кончать фразу: раздался выстрел, еще один, еще… Лео нехотя, боком повалился на землю. А рапортфюрер все стрелял и стрелял в него. Кончилась обойма, а он, склонившись над телом, еще нажал на спусковой крючок несколько раз, и по лицу его, вдруг просиявшему, по счастливому блеску выпуклых глаз видно было, какое это доставляет ему торжествующее наслаждение.

Весь передернувшись, Чемберлен выпрямился наконец и, больше уж ни на кого не глядя, на прямых как обгоревшие палки ногах пошел прочь.

Повели и нас. Я шел с краю и успел в последний раз разглядеть, какое худенькое, изящное тело у Лео, и его особенный лоб, и глаза, — теперь они стали совсем светлыми, как выцветшее от жары небо над нами.

В тот вечер в ближнем, старом лесу расстреляли очередной транспорт евреев из Польши. И как всегда в таких случаях, там завывала в репродукторах радиола и гудели колокола, подвешенные прямо к соснам. Эту какофонию эсэсовцы устраивали, чтобы не слышны были крики и выстрелы на проходящей не так далеко мирной дороге.

Они заставляли людей раздеваться близ рва, выкопанного на поляне, и по одному сталкивали вниз, провожая автоматной очередью. А всю поляну окружала цепочка охранников о собаками, и собаки тоже выли.

Но нам-то, в лагере, слышны были только колокола. Они гудели высоко, чисто и ровно, будто это и не они, а сам лес звучал, такой светлый, ухоженный, мудрый, сосна к сосне, и каждая — прямо вверх, стволы шершавые, печальные, с черными трещинками в коре, как бы подчеркивающими ее желтизну, слепящую на солнце, а в тени — цвета почернелой меди… И гудит-гудит колокольно лес.

Духота к вечеру стала еще невыносимей, а когда нас выстроили на поверку, со стороны моря быстро придвинулись тучи, и хлынул ливень, да такой — настоящий, весенний. Он деревянил щеки и словно прутьями стегал по камням площади, и капли рассыпались в туман, пластавшийся у самых наших «голландок». Но это уж был не тот туман, не зимний, — теплый, пахучий, как парное, сытное молоко.