Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

Человек никогда не сможет угадать, какой поступок подскажет ему сердце. Но ясно одно — в отличие от ума сердце чаще диктует нам добро. Из сердца, только из сердца приходит к нам любовь.

Что мы знаем о любви? Почти ничего, может быть, за исключением только того, что на самом деле любовь всегда бывает не такой, какой представляем мы ее в своих мечтах и мыслях.

Она бывает очень разная: в одних случаях меньше соответствует нашим представлениям о ней, в других — больше. Но какая бы она ни была, она всегда бывает лучше той, о которой мы думали, потому что она совершается, становится реальной, а не живет только в наших раздумьях и помыслах. Та реальная любовь, которая проходит через наши сердца, приносит нам и боль, и сладость, и смех, и слезы, и муку, и упоение; и мы испытываем к ней чувство величайшей благодарности именно за эту реальность, за эту очевидность и завершенность переживаемого нами чувства.

Свое бытие любовь не обставляет удобствами и комфортом. Словно горная дорога, которая падает в долины, жмется к стенам ущелий и преодолевает крутые подъемы не потому, что ей это удобно, а потому, что нельзя иначе, любовь выбирает для сердца из всех жизненных путей только одну, единственно возможную дорогу, не пройти по которой нельзя, по каким бы пропастям и перевалам она ни пролегала.

И, наверное, нет на свете такого человека, который, испугавшись глубины пропастей и высоты перевалов, отказался бы пройти по этой дороге. Каждому хочется измерить ее длину, получив положенное на его долю число горестей и радостей, страданий и восторгов.

Уверенно набирая скорость, наш автобус плавно катился вниз, все дальше и дальше удаляясь от последнего перевала. Пассажиры готовились к концу пути. Молчание сменялось оживлением. Усталые и хмурые от дальней дороги лица добрели и цвели улыбками.

Вскоре вдали блеснула серая полоска. Енисея, и показались первые дома и улицы Кызыла.

— Ну вот, приехали, — дрогнувшим голосом сказал мой сосед.

Он поправил галстук, достал расческу, причесался и посмотрел на меня, как бы спрашивая: «Ну как я?» И так же молча я ответил ему: «Все в порядке».

Он вздохнул, растерянно улыбнулся и вдруг часто-часто заморгал своими большими серо-голубыми глазами. И я неожиданно почувствовал, что сдержанность, с которой этот человек рассказывал мне о своей жизни, была не чем иным, как внешним выражением того огромного душевного волнения, которое не оставляло его ни на секунду за все время, пока наш автобус совершал свою трудную дорогу по Усинскому тракту через Саянские горы.

И сейчас, когда своей нелегкой исповедью он хотя бы отчасти освободил сердце, это внутреннее волнение уступало место волнению внешнему, а спокойствие и сдержанность внешние становились устойчивым внутренним состоянием.

Я взглянул на своего попутчика еще раз: на его лице укреплялось выражение радостного удивления, какое бывает у человека, который после долгих блужданий по густому хвойному лесу вышел наконец на широкую поляну, залитую ярким солнечным светом.

Степь, степь…

Мчался эшелон по степи, на восток, мимо увитых кумачом трибун, мимо украшенных лозунгами вокзалов.

Толпился на перронах народ, размахивали флагами, шумели беспорядочно.

Врывался в клубах морозного дыма на станцию паровоз, соскакивали на ходу с подножек вагонов охрипшие активисты, взбегали на сколоченные наспех деревянные помосты, вытягивали руки на восток — туда, куда было идти эшелону, задушенно кричали с трибун, бросая в притихшую толпу берущие за сердце слова.

И под фальшивые, но страстные звуки самодеятельных духовых оркестров грузился в эшелон отряд местных добровольцев.

А у буфетной стойки, роняя на пол сотенные бумажки подъемных, вламывались в очередь золотозубые пареньки в тельняшках, — тоже патриоты, тоже добровольцы, — гулко шумели под вокзальными сводами:

— Эй, тетка! Расступись! Водки!.. Сыпь, мамаша, на все — под такую и другую, под нехорошую, под неласковую мать!

Покрывал паровоз басом гудка овации митингов. Обрывали свистки кондукторов фокстроты и вальсы.

В песнях, в криках, в ругани, в суматохе, под торжественные, как готический собор, ритмы кавалерийского марша медленно трогался с места эшелон.

И оглушенные медью прощальных труб, торопливо целовались с заплаканными матерями местные ребята.

И нехотя отрывались от доверчивых теплых девчат лихие приезжие танцоры, не сумевшие даже и познакомиться-то как следует, не успевшие ни имени спросить друг у друга, ни адреса.

Гурьбой бежали за вагонами, прыгали на ходу в темные проемы дверей, висли на поручнях, оборачивались, махали руками и шапками, скалились белозубо, кричали веселое, непонятное.

Крестили мелькающие вдоль перрона окна, забитые молодыми вихрастыми головами, древние черноплатые старухи со скорбными лицами, с выцветшими от частых проводов глазами.

И уходил эшелон на восток, в пургу и метель, в неохватные дали, навстречу диким первобытным степям.

Степь, степь…

Мчался эшелон по степи, на восток, от горизонта к горизонту, сквозь продутые шальными ветрами просторы. Рвались из окон вагонов песни.

Тесно сидели в купе, прижавшись друг к другу плечами Соня Журавлева, Вера Звягина, Колька Чугунков, Петр Иванович Груша. Тревожно глядя на проносящиеся за окном мертвые белые равнины, вполголоса пели они «Варшавянку»:

Пел Петр Иванович Груша — пожилой, полноватый, добродушный дядько́ лет пятидесяти с седым хохолком на макушке, с веселым и хитрым прищуром пристальных острых глаз, к уголкам которых сбегались со всего лица лучистые морщинки.

Пела Вера Звягина — толстенькая розовощекая хохотушка, курносая, непоседливая, вся в веснушках, с торчащими в разные стороны тугими рыжими косицами.

Пела Соня Журавлева — строгая черноволосая девушка с худым, цыгановато-библейским лицом, которое удивляло странным сочетанием нежности и дикости, которое запоминалось своей хмурой и почти неженской значительностью, своей суровой и скуластой правдивостью, своими слегка раскосыми, темными, миндалевидными глазами.

Пел Колька Чугунков — крутоплечий, напряженно сосредоточенный, пшеничноголовый парень спортивного вида, с широко расставленными внимательными серыми глазами, с комсомольским значком на лацкане пиджака.