Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

Мчит эшелон по степи, ощупывает паровоз лучом прожектора далекие горизонты, выламывает встречный ветер укрепленное на паровозе красное полотнище: «Первый отряд комсомольцев-целинников. Даешь целину!»

Но уже нет в эшелоне одного отряда, уже раскололся эшелон надвое — раскололся зло, свирепо, непримиримо.

…Ночью пришел эшелон в большой город. Из одних вагонов спешили ребята на митинг, из других — рассыпалась по городу шпана. И не успел откричать на морозе первый оратор, как тронул за плечо начальника эшелона Петра Ивановича Грушу смущенный милицейский капитан.

— Там, в городе, ваши добровольцы… хм… магазин грабят.

Захватив с собой Чугункова и еще с полдюжины надежных ребят, был Петр Иванович через десять минут на месте. И поздно приметил опасность стоявший на стреме Сенька Сухаренко. Сунул было Сенька два пальца в рот, но, подавившись собственным свистом, покатился по земле, сбитый с ног кулаком Кольки Чугункова.

И сам Шмель, лезший с двумя четвертями спирта на улицу через разбитую витрину, замер от удивления, увидев перед собой угрюмое Колькино лицо.

Но быстро нашелся Шмель, сунул бутылки дружкам, спрыгнул на тротуар, медленно пошел на Чугункова, цедя сквозь зубы:

— А ты, дешевый твой рот, ты чего здесь потерял?

Всю злость к своим блатным попутчикам, заплевавшим чистые его мысли о целине, зажал Колька Чугунков в кулаке. Страшно ударил он по ненавистной кудрявой голове, по светлым Шмелевым глазам с поволокой.

Упал Шмель, окаменели чубатые его дружки в тельняшках. Как? Шмеля бьют? Да видано ли такое?!

Зловеще колыхнулись тельняшки, двинулись было вперед, но уже сам Шмель был на ногах, остановил компанию властным жестом — сам справлюсь.

— Ты кого же бьешь? — тихо, с недоброй ухмылкой, торопливо заговорил Шмель, шаря рукой по голенищу сапога.

— Юра! Юрочка! Не надо, — раздался пронзительный женский крик, и Соня Журавлева — бледная, растрепанная, выбежав из-за угла, бросилась наискосок через улицу к разбитой витрине магазина.

Грубо оттолкнул ее Шмель, задыхаясь от бешенства, переспросил Кольку:

— Ты кого же бьешь, гад? Да я ж тебя!..

И, выхватив из сапога финку, бросился на Чугункова.

И второй раз, еще страшнее и злее, ударил Колька по светлым с поволокой, тигриным Шмелевым глазам.

И, уронив нож, рухнул Шмель на землю лицом вниз. Хлынула кровь на тельняшку. Бросилась Соня Журавлева к нему, подняла голову на колени. И зашептал разом отрезвевший Шмель, зашлепал разбитыми губами:

— За что ж бьете? Я же сам, по путевке…

Опустила Соня кудрявую голову Шмеля на землю, гневно сжав кулачки у груди, шагнула к Чугункову:

— Ты что — с ума сошел? Он же человек!

И вдруг, откинув назад голову, вспыхнула и ударила Кольку Чугункова по щеке.

— Ненавижу! Ненавижу!..

А Петр Иванович Груша, молча наблюдавший за всем этим, кивнул головой стоявшим рядом ребятам на застывших у разбитой витрины чубатых Шмелевых дружков:

— Берите их всех. Здесь их судить будут. Дальше с собой это дерьмо не повезем.

Степь, степь…

Пустынная, угрюмая, белая.

Полз тракторный караван по степи — за каждой машиной по два вагончика на полозьях. Валил черный дым из труб, ложился на снег четкий гусеничный след.

И был похож караван на отряд старинных каравелл, впервые бороздящих волны еще неведомого никому бескрайнего белого океана.

Полз караван по степи, хохотала над степью вьюга, бросалась к вагончикам, припадала к окнам, заглядывала внутрь, как бы спрашивала: «Кто такие? Зачем едете сюда, где веками боялся жить человек?»

В одном из вагончиков вокруг железной печки-«буржуйки» тесно сидели ребята и девчата. Петр Иванович Груша, помешивая кочергой головешки, покручивал усы, тихо рассказывал:

— Було это, дай бог памяти, годов тридцать тому назад, а може, и поболее. Мальчонкой я тогда еще был — махоньким таким, сопливеньким, но уже записался до комсомолу, вступил в ячейку и все такое прочее, как положено. И працевали мы у те времена с продотрядчиками по деревням — хлеб от куркулей да подкулачников выгребали… Однажды заночевали в станице. Вдруг посреди ночи шум, гам, стрельба! Всполохнулся я с лавки, шарю в темноте — где сапоги, где кобур, где чего. А хозяйка дома, старушка (у мужа ее мы днем хлеб шукали, да ничого не дошукались), шепчет мне с печки: «Бежи, — кажет, — хлопчик, до амбару. Там в углу, под бороной да под соломой — яма хлебная. Не догадаются наши в том месте искать. Беги, — говорит, — сынок, не дай на старости лет ироду моему лишний грех на душу христианскую принять». Ну, я и побег: по малолетству со сна да от страху забыл обо всем. Кое-как добрался до ямы, зарылся в хлеб по уши и притаился, как мышь. А кругом зерно — за шиворот сыплется, в рот набилось, между пальцами струится… «Ах, — думаю, — паразиты! Хлеб прячут, в земле гноят, а в городах рабочие с голоду пухнут. Сейчас бы погрузить ту пшеничку на подводы, да на станцию, да в эшелоны, да в Питер, в Москву…» Только подумать я об этом успел, вижу через солому — входят в амбар люди: впереди старик, хозяин дома, где мы ночевали, а за ним какие-то молодые казачки, кудрявые да чубатые, вроде Шмелевой компании…

Слушала рассказ Петра Ивановича и Соня Журавлева. Сидела она в углу вагончика, чуть отодвинувшись от всех. На лице замкнутость, отчужденность, а в уголках больших раскосых глаз то вспыхивали, то гасли отблески пламени от печки-«буржуйки».

— И еще смотрю я, — продолжал Петр Иванович, — кто-то больно уж знакомый вошел вместе с казачками в сарай, но из-за соломы не могу признать, кто таков. Подошел старик хозяин к яме, в которой я поховался, запустил руку под солому, набрал полную жменю зерна возле самого моего уха и говорит тому, который мне знакомым показался: «Ну-ка, — говорит, — краснопузый, понюхай хлебушко-то… Что, не довелось пограбить? То-то! Становь его к стенке, хлопцы. Скоро мы их всех, христопродавцев, изведем вместе со властью ихней Советской. И хлеба нашего вам ни в жисть не видать. Ну, молись богу, комиссаришка!» И тут услышал я голос, от которого сердце у меня в груди слева направо перешло. Был это командир отряда нашего продовольственного, дорогой товарищ Гриша Лунев. Прислонили его казачки чубатые к стенке, и весь он мне видный стал как на ладони. «Я, папаша, — говорит Гриша Лунев, — коммунист, и богу мне молиться — без надобности. К тому же бога вашего ни на том, ни на этом свете нет и никогда не было… А за Советскую власть вы, папаша, не беспокойтесь. Она теперь на долгие времена заступила. И хлеба у нее будет побольше, чем у вас, сволочей! Ну, стреляй, чего смотришь, морда кулацкая!» И порешили казачки кудрявые да чубатые дорогого нашего командира. Вспороли они ему, уже мертвому, живот, набили зерном и повесили у дороги, другим вроде бы на устрашенье. Да-а… Только в станицу эту я через неделю вернулся и за Гришу Лунева рассчитался сполна: вывели мы кулаков да подкулачников кудрявых в овраг и на распыл пустили. И хлеб весь позапрятанный и утаенный вывезли до единого зернышка…