Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

Неподвижно сидели у железной печурки ребята и девчата, оцепенело глядя на бушующее в «буржуйке» пламя. Чудился им в этом пламени жаркий огонь суровых и далеких лет революции.

А в углу вагончика, уронив голову на колени, молча плакала Соня Журавлева. О чем она плакала? Может быть, жалко ей было Гришу Лунева… А может быть, плакала она о том, кого любила и кого не было сейчас рядом с ней, — о Шмеле, взятом в милицию прямо от разбитой витрины магазина?

Пляшет неистово, беснуется над степью пурга, носятся по степи от горизонта до горизонта раскаты свирепого ледяного хохота, кавалерийские лавы белого снежного урагана.

После долгих часов пути встал головной трактор возле трепещущей на ветру маленькой палатки, рядом с которой была вбита в снег жердина, а на ней, крестом, фанерка с надписью: «Совхоз имени…»

Высыпали из вагончиков ребята и девчата, завертели испуганно по сторонам головами — белый горизонт, не встречая никаких препятствий, петлей замыкался вокруг них.

— Вот, значит, ребятишки, — неуверенно сказал Петр Иванович, — здесь нам жить, здесь хлеб с вами выращивать будем.

Пошептавшись с ребятами, выступил вперед Колька Чугунков.

— По поручению комсомольцев… Наш совхоз не имеет еще никакого названия. Предлагаю назвать его именем коммуниста Григория Лунева, геройски погибшего в годы гражданской войны в борьбе за хлеб. Кто против?

Мерно работали на ветру, вздрагивая в такт двигателям крупной железной дрожью, незаглушенные трактора. Кружили вокруг палатки, вокруг сбившихся в кучу ребят и девчат кавалерийские лавы снежного урагана.

Степь, степь…

Была степь зимой белая, пришла весна — сбросила степь с себя белую фату вечной невесты. Серебристые ковыльные волны плещутся по степи из края в край, от горизонта к горизонту.

Была степь зимой как девушка-недотрога — нелюдимая, тихая, грустная. Ворвалась в степь ранняя весна — яркая, холодная, ветреная. Подарило солнце степи свою широкую белозубую улыбку. Сотнями птичьих голосов зазвенели ковыли.

Но еще не пришло для степи время любить, еще по-прежнему одинока степь — нигде на широкой ее груди не видно признаков оседлого человеческого бытия.

И только одинокая женская фигура — такая же одинокая, как и сама степь, — медленно бредет по горизонту. Кто это?

Это Соня Журавлева — печальная девушка с цыгановато-библейским лицом, похожая на сказочную царицу Нефертити.

Дикие степные косули, настороженно подняв головы, тревожно нюхают воздух и удивленно смотрят на Соню Журавлеву — незнакомое в этих краях существо. И сама Соня, остановившись, с удивленной улыбкой смотрит на стройных тонконогих животных с такими же черными и раскосыми, как у нее самой, миндалевидными глазами.

И вдруг, спугнутые каким-то неясным звуком, стремительно уносятся стройные, грациозные косули. И Соня, вздрогнув от неожиданно возникшего звука, пристально вглядывается в пустынную ровную степь. И непонятно — откуда идет этот широко нарастающий, лязгающий железный звук.

И только тогда, когда из неприметной глазу балки медленно выполз трактор, стало ясно, откуда шел этот железный шум.

Трактор выползал медленно, тяжело, грозно повиснув гусеницами над землей, натуженно ревя мотором, как танк, преодолевающий бруствер окопа.

Резко отвернувшись, быстро уходила Соня по степи.

Урча мотором, полз по степи трактор, волоча за собой прицеп, доверху нагруженный тяжелыми бочками с соляркой.

Убыстряла шаг Соня.

Но трактор все равно догонял ее.

И вот уже бежит Соня по степи.

Неудержимо преследует ее трактор.

Споткнувшись, упала Соня.

Рыча мотором, надвигался трактор. Вот он уже совсем близко.

И вдруг, вздрогнув всем корпусом, остановился трактор. Соскочил на землю тракторист — это был Колька Чугунков.

Подошел Колька к Соне, окликнул ее. От звука знакомого голоса пришла Соня в себя — видно, не ожидала встретить в степи Чугункова.

— В совхоз? — спросил Колька.

Молчит Соня.

— Садись, подвезу.

Встала Соня, молча поправила платье, пошла к трактору.

Полз по степи трактор. Молча сидели рядом друг с другом Соня Журавлева и Колька Чугунков.

— А я в район за соляркой гонял! — кричал Колька в ухо Соне, стараясь прорваться сквозь оглушительный рев двигателя. — Завтра пахать начнем! Слыхала, Хлебников в этом году сеять не хочет! Надо, говорит, сперва обжиться, построиться!

Молча и безучастно слушала Соня Журавлева надсадный Колькин крик.

— Я в райком заходил! — продолжал кричать Колька. — Там так и сказали: «Дадите урожай — получите дома! А не будет хлеба — и домов не будет!»

Тронула Соня Кольку за рукав ватника, показала рукой — притормози. Остановил Чугунков машину, заглушил мотор. Соскользнула Соня на землю, не оглядываясь, пошла в степь.

Высунулся Колька из кабины:

— Соня! Ты куда?

Уходила Соня, не оглядываясь.

— На танцы придешь?

Идет Соня, будто не слышит.

Смотрел ей Колька вслед растерянно, грустно. Потом рывком тронул машину с места.

Возле вагончика с надписью «Дирекция» выключил Колька двигатель, выпрыгнул из кабинки, легко взбежал по ступенькам.

Петр Иванович Груша озабоченно щелкал на счетах в своем купе.

— Одни люди хлеб сеют, а мы, значит, ясли строить будем? — язвительно начал Колька с порога.

Петр Иванович не поднимал головы от счетов.

— Вы ж нам сами рассказывали! — горячился Колька. — Лунев, он же за хлеб погиб! А мы целый год у государства на шее сидеть будем, чужой хлеб есть будем! Зачем же мы ехали сюда?

По-прежнему невозмутимо щелкал костяшками Груша.

— Я, между прочим, в районе был, — с угрозой в голосе сказал Колька.

Посмотрел директор на Чугункова поверх очков, ответил сухо:

— Знаю. Вызывали по рации.

Бросил карандаш на бумаги, вышел из вагончика, позвал за собой Кольку.

— Вот она, степь! — сказал Петр Иванович и повел перед собой рукой по линии горизонта. — Сила! Ее голыми руками, с наскоку, не возьмешь. Она шутковать не любит. С ней на равных надо. А у нас палатки…

— Да ведь, Петр Иванович! — ударил кулаком себя в грудь Колька. — Кто ж нам без урожая дома ставить будет?

— Знаю. Поэтому и будем сеять. Хоть и не лежит душа. Ох, не лежит!.. — задумчиво повторил директор.

В мужской палатке беспорядок, разгром. Вздыблены полосатые матрацы на нарах. Рюкзаки, сапоги, портянки — все кучей, все вверх ногами.

Колька Чугунков, смотрясь в прибитый к деревянной жердине осколок зеркала, причесывался, «наводил» красоту. Плюнул на ладонь, еще раз пригладил волосы, вышел из палатки.

Стемнело в степи, горели костры между вагончиками.

Самый большой костер — у палатки с дощечкой «Клуб». У входа, на двух чурбаках, — дряхлый патефон с одной-единственной на весь совхоз заигранной пластинкой. Наигрывает мандолина немудреный мотив старинного танго.