Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

Пел Колька «Варшавянку» и подолгу смотрел на Соню Журавлеву, не мог оторваться от ее непонятного, загадочного, траурного лица, жадно ловил на нем каждое новое выражение, каждый теплый ветер, каждую новую льдинку.

Вот вспыхнул в Сониных глазах далекий огонек, заискрилась слабая надежда, завиднелись сказочные башни воздушного замка. Вся подалась Соня вперед, взмахнула ресницами, раскрылась, затрепетала. И Колька весь рванулся сердцем за Соней, распахнулся, замер в ожидании.

Но уже потухли огоньки в черных влажных миндалинах, надежда сменилась печалью, сломались и рассыпались башни воздушного замка. И опять перед Колькой недоступная траурная маска, царица Нефертити, каменный медальон из безвестного степного половецкого кургана.

И споткнулось Колькино сердце на полдороге, остановилось, загрустило. Недоумевает Колька, удивленно теряется в догадках. Отчего? Зачем? Почему нет ему места в растревоженной, смятенной Сониной душе?

А в черных раскосых глазах опять перемена: нету в них уже загадочной древней царицы — растворилась таинственная Нефертити в мягкой и знакомой Сониной улыбке.

И снова возвращается к Кольке Чугункову Соня Журавлева, своя, заводская Соня, цыганочка-комсомолочка. Снова видит Колька Чугунков милую бабью растерянность в кротком и доверчивом Сонином взгляде: едет Соня Журавлева поднимать далекую и загадочную целину, наслушалась Соня речей на митингах, начиталась газет, вся голова у нее в плакатах и лозунгах, а где она, эта целина, какая из себя, с чем ее едят-варят?

Ах, Соня, Соня Журавлева, цыганочка-активисточка, комсомольская богиня, первая красавица на всех конференциях, первая заводила на всех пленумах. Неужели не видишь ты, Соня, как страдает твой бывший освобожденный секретарь Колька Чугунков, твердый, несгибаемый Колька Чугунков, загорелый, светловолосый паренек с упрямыми и широко расставленными глазами? Неужели не слышишь ты, Соня, как рвется каждую секунду в миллионах инфарктов отчаявшееся Колькино сердце? Неужели не догадываешься, что, может быть, и здесь-то, в вагоне, сидит Колька Чугунков только из-за тебя, что, может быть, и на целину-то он едет только потому, что позвали его за собой твои тревожные, как далекая гроза, твои темные и загадочные, как ночь, твои нежные, дикие и непонятные глаза?

Степь, степь…

Мчался эшелон по степи на восток, от горизонта к горизонту, сквозь продутые ледяными ветрами просторы, через белые неохватные дали. Рвались из окон вагонов песни. В одних купе пели «Варшавянку», в других — «Мурку»…

Пьяный угар витал над буйными чубатыми головами, дурной силой веяло от выпуклых под полосатыми тельняшками мускулов. Звенели стаканы, качались бутылки — «Эх, пей, ребята, гуляй!..»

Здесь властвовал Юрка Шмелев по прозвищу Шмель — кудрявый фабричный кореш с золотым зубом, со светлыми глазами, подернутыми нагловатой поволокой. Был похож Шмель на затаенную молнию, которая вот-вот ударит, на изготовившуюся к прыжку пантеру, которая пока еще мягко бьет по бокам плюшевым хвостом да ласково поглядывает на свою жертву прищуренным и полосатым, как крыжовник, недобрым глазом.

Запрокинув назад голову, напрягая могучий кадык, пел Шмель красивым низким голосом воровскую «Мурку». Выгибались вверх под стать отчаянной мелодии круглые Шмелевы плечи, бугрилась мускулистая грудь, сжимались кулаки — большую, ох большую силу ощущал Шмель в себе! Раскатисто играл добротными «мехами» легких, наслаждался широтой, удалью, пьяной доступностью всего, чего ни захочешь.

Большую силу ощущал в себе Шмель, а под сердцем было пусто, темно, непрочитанно, жила под сердцем рядом с силой злоба. На жизнь злоба, на людей, не понявших лихую Шмелеву молодость, два раза посылавших удалого Шмеля рубить лес на Север за колючую проволоку — отдохни, мол, от самого себя, остынь.

Но оба раза досрочно, по зачетам возвращался домой ловкий Шмель — врешь, не засудишь! Оба раза наливался в колонии на свежем воздухе новой силой и злостью: мы еще погуляем, мы еще дадим шороху, мы еще кусок свой откусим, мы еще свое счастье неразгаданное отгадаем!

И вот теперь ехал Шмель на целину, пил водку, горланил вместе с товарищами-ухарьками непотребную «Мурку», а когда проходил мимо по коридору с красной повязкой на рукаве старший по вагону, хватал его за рукав, заглядывал в глаза, улыбался загадочно:

— Эй, партком! Выпей с нами, с рабочим классом, а?

И когда вырывал старший по вагону руку и уходил, темнел Шмель, как туча, дрожащей рукой отыскивал среди объедков стакан, судорожно выплескивал в себя синеватый «сучок», бешено кричал:

— Семен! Скр-рипи мозолями, мать твою!

И Сенька Сухаренко, дурашливый подросток в большой, оттопыривающей уши и налезающей на глаза кепке, вихляясь всем телом, начинал выбивать в тесном купе раздерганную блатную чечетку.

Рывком вывалившись в коридор, грузно брел обиженный Шмель в купе, где пели «Варшавянку», мутно оглядывал поющих и, остановившись на строгом Сонином лице, властно звал:

— Сонька, выдь!

И Соня Журавлева, гордая и недоступная Соня, растерянно опускала руки, менялась в лице, бледнела и, покорно опустив глаза, выходила в коридор, провожаемая грустным взглядом Кольки Чугункова.

— Ты что ж это, сука, а? — покачиваясь, лениво рычал Шмель. — С идейными, значит? «Интернационал» поешь?

Ничего не говорила Соня Журавлева пьяному Шмелю, только мягко брала его за руку и молча уводила за собой в конец вагона, за тяжелую и холодную, как могильная плита, дверь тамбура.

И увидев все это, устало отворачивался к окну Колька Чугунков, вздыхал тяжело. Как же так? Отчего? Зачем? Почему так послушно, так безропотно уходит Соня Журавлева от своих ребят, от товарищей по заводу, по комсомолу к кудрявому, светлоглазому и разгульному Шмелю?

А в углу купе уже шепталась с заводскими девчатами вертлявая, шустрая на язычок Вера Звягина. И полз этот шепоток к Кольке прямо в уши, просачивался сквозь грозные, холодящие душу слова «Варшавянки»:

— Нашла Сонька на свою голову…

— И кого полюбила? Пьяницу, хулигана…

— Полтора года его дожидалась…

— Где ж он был?

— Известно где — в колонии.

— И она ждала его?

— Как заморозилась. Будто заговорили ее. Всех ребят на заводе извела, никого к себе на шаг не подпускала.

— Вот дура-то!

— А Шмель, как пришел из заключения, на второй день с дружками напился, подрался и в милицию попал. А Сонька, глупая, всю ночь в отделении просидела, все глаза проплакала.

— Эх, любовь зла, полюбишь и козла!

— Пробовали ее через комсомол от Шмеля отговорить, а она как психанет, как хлопнет дверью!

— Видно, и правда любит.

— «Я, — говорит, — из него еще человека сделаю. Я, — говорит, — его перевоспитаю».