Борис Микулич - Трудная година

БОРИС МИКУЛИЧ

ТРУДНАЯ ГОДИНА

Часть первая

I

А может, ничего этого и не было? Может, все это приснилось? Бывает, теряется грань между сном и явью, о ней, об этой грани, еще помнишь, как только проснешься, а потом она вдруг стирается навсегда, и начинает казаться: то, что снилось, — правда, а то, что происходит сейчас - лишь страшный сон.

Молодая женщина сидит за круглым столом, в отполи­рованной глади которого тускло отражается падающий в окно свет. Голова у нее тяжелая, как после болезни, кажется — ей трудно держать ее на плечах, и вот теперь, сидя за столом, женщина подперла подбородок занемевшими руками. Надо дать рукам отдохнуть — изменить по­зу, встать и чем-нибудь заняться... Солнце уже опустилось за кленовые кроны, листья стали почти черными. Значит, скоро вечер. Значит, скоро... Женщина встает с места. Вязаный желтый платок бесшумно соскальзывает на пол. Лето, а она кутается в теплый платок... Вот женщина делает несколько шагов по комнате, держась за край сто­ла тонкими пальцами. Пальцы оставляют следы — сколько пыли! Вот зеркало. В этой почти пустой комнате, где кро­ме стола лишь несколько стульев с низкими округлыми спинками да прикрытый рогожей диван, зеркало с гладкой живой поверхностью представляется чем-то лишним, не­нужным.

А вот рисунок, что косо висит на пустой стене, как нельзя лучше подходит к обстановке. Он одинок, этот рисунок, и лишь подчеркивает пустоту стены. На нем — большой многоэтажный дом с множеством заштрихован­ных розовой тушью окон. Окна без рам, поэтому дом ка­жется слепым. Женская фигура заслоняет отражение слепого дома. Пестрый сарафан в мелких цветках белого, синего, красного цвета, яркий летний сарафан... Но лицо женщины и руки настолько бледны и точно бескровны, что их не оживляют даже эти цвета.

Женщина медленно проводит рукой по рассыпавшимся на плечах темно-каштановым волосам. Бессознательное, машинальное движение, которое делает каждая женщина перед зеркалом, независимо от того, какое у нее настрое­ние. Если прическа не в порядке, то за этим движением следуют другие, уже сознательные, после чего волосы бу­дут причесаны, лицо тщательно осмотрено, а смявшиеся кофточка или платье — поглажены. Но вместо этого жен­щина кривит свой большой, однако четко очерченный и красивый рот — будто от сильной внутренней боли. Бы­стро уходит в соседнюю комнату. Но и в шагах ее чув­ствуется что-то механическое. Здесь, в кухне, она откры­вает кран над белой раковиной умывальника. Привычного журчания струйки не слышно — воды нет. Тогда женщина пальцем нажимает на выключатель и с надеждой в больших темно-карих глазах смотрит на электрическуто лампочку. Однако черная спираль не реагирует на эти тщетные усилия — света тоже нет. И женщина вдруг опускается на пол — тут же, возле изразцовой плиты, закрывает глаза ладонями, волосы на ее плечах начинают конвульсивно вздрагивать.

Тем временем надвигаются сумерки. Тяжелый, как пыль, свет скупо цедится в окна, заполняет собой не только комнату, а, кажется, и душу. И следом за сумерками совсем незаметно приходит тревожная, какая-то насторо­женная темень. Женщина уже не плачет. Ее руки бес­сильно лежат на коленях, прикрытых измятым сарафа­ном, а все еще мокрые от слез глаза устремлены куда-то на белое пятно умывальника. В темноте это живое пятно, и поэтому оно приковывает внимание. И снова рой мыс­лей начинает свой лет. А может, и правда — это тяжелый сон? Может, не надо бы так долго быть на солнце?

Еще совсем недавно, не прошло и трех месяцев, все четыре комнаты этой уютной квартиры были залиты светом. У Наума была слабость — всюду, где надо и не надо, подвешивать электрические лампочки. Вот так и было — гость опускается на покрытый узбекским ковром диван, а на бархатной подушке вспыхивает электрический светляк. А в комнате, где они оба работали, на блоках висели четыре электрических шара, освещавших широкий («двухспальный» — шутили они) стол так, что от рук и карандашей не падали тени. В ярком свете они и привыкли жить и работать. А вот в этой комнате гремел радиопри­емник. Это мешало Назарчуку говорить, он все время выключал его, а Терешко незаметно включал снова, и Назарчук, увлекшись рассказом, не замечал этой шутки. Поразительное упорство выказывал Терешко, и это смешило хозяйку,— Вера Корзун знала его как суховато­го, сдержанного человека, а тут... Из соседней комнаты, где стоял «двухспальный» стол, радиоприемнику отзы­вался патефон — винегретом из танго, Вадима Козина, Руслановой и Утесова. Там гости забавлялись по-своему.

Паша Назарчук, размахивая своими необыкновенно длинными руками, говорил с воодушевлением:

— Деревянная мадонна меня интересовала давно. Од­нако, чтобы основательно изучить ее, надо было иметь ее не в божьем доме, а у нас в музее. Вы не представляете, сколько пришлось потратить сил, чтобы доказать, что статуя попала в костел случайно и что, главное, это не ма­донна, а светский скульптурный портрет. Для изучения источников белорусского искусства это все было очень интересно. И вот... Наум, как выключается приемник? Кручу, кручу, а он не затихает!

— А ты не крути, а кричи, может, пересилишь! — со­ветует Наум, расставляя на столе бутылки.

— Дальше, дальше, Павел Степанович! — подзадори­вает его светловолосая девчина, более внимательно, чем остальные, слушавшая директора музея, известного архе­олога и историка искусства.— Это же так интересно и ро­мантично!

— А как же! — с воодушевлением соглашается На­зарчук, откидывая рукой почти белые волосы, которые падали ему на глаза.— Один ученый, историк, был в прош­лом году в Лондоне. Он ездил туда, чтобы изучить доку­менты, связанные с историей нашей родины. И вот однаж­ды к нему является некий англичанин и предлагает купить архив его бывшего хозяина. Среди бумаг оказался дневник или, вернее сказать, мемуары некоего Рутковского. Пан Казимир Рутковский... Он в 1812 году выехал из Белоруссии, где нажил довольно крупный по тем вре­менам капитал, торгуя льном и шерстью. Пан удрал от ответственности перед историей. Это было время, когда часть польских магнатов и купцов бросила свой народ, боровшийся с наполеоновскими интервентами. Из днев­ника мы узнаем, что пан Казимир оставил, удирая, уни­кальную коллекцию, в том числе и деревянную мадонну. Это было прямое указание — где искать, мы начали по­иски, и кое-что нам удалось найти. Те самые антики, что стоят в нашем музее, пролежали в земле больше ста лет. Однако мадонны в бывшей усадьбе пана Казимира мы не нашли. Было мнение, будто она погибла, дерево могло превратиться в труху... Но одна деталь заставила меня продолжать поиски. Дело в том, что в записях Рутковского я обнаружил свидетельство, что он выкупил у графа Тышкевича крепостного художника, который очаровал купца скульптурным портретом графини. Романтичная история, ее я попытался описать в своем очерке, который вы скоро и сможете прочитать. Художник был не только выдающимся резчиком, но... и моим далеким предком.