Борис Микулич - Прощание

Борис МИКУЛИЧ

I

Тонкая песня самовара, будто струйка воды, что пробила себе дорогу среди камней, долетает из столовой в его комнату. Кроме этой песни — ни звука. Тишина и неподвижность царят во всем доме. Это лучше. Хорошо, что прошло вре­мя, когда родственники, наслушавшись докто­ров, из сочувствия и жалости делали много ненужнoro. От этих забот и хлопот больному становилось еще тяжелее, нервы напрягались, и вот-вот, казалось, должен был наступить финал. Больной уходил к себе в комнату, где были молчаливые и на первый взгляд равнодушные, однако настоящие друзья — книги. Родственники все жда­ли, что кончится война и тогда можно будет отвезти его в Крым или на кумыс, а может, и за границу. Но война продолжалась, отзвуки ее докатились и сюда, неуклонно лезли вверх цены на продукты, росли распущенность, раз­гул, коррупция, ажиотаж спекулянтов, и конца этому не было видно. Первый, кто понял, что больному надо дать покой от надоедливых забот и хлопот, был отец, Адам Его­рович. Он, как и сын, понимал, что болезнь неизлечима, что только чудо может остановить ее страшное течение... Однако в это трудное время ни отец, ни сын в чудо не ве­рили. Друзей было мало, да и они постепенно перестали на­вещать их: одни пошли в армию, другие с успехом приме­няли на деле приобретенные в лицее знания, становились «подающими надежды» юристами, третьи с головой по­грузились в омут житейских мелочей, их песенка была уже спета, четвертые... Среди друзей остался только один — Павел Курнатовский, который хотя и не принимал его «славянофильства», но возражал и подшучивал над ним мягко, и было видно, что возражает он больше, лишь бы возражать, а существа вопроса не касается. Этот юноша однажды затащил Максима на тайную сходку, которая со­стоялась в небольшом домике на берегу реки. Было темно, сыпал мелкий осенний дождь, с реки порывами дул холод­ный ветер. Когда Максим возвращался со сходки, кашель разрывал грудь, болело где-то под ключицами, и он едва добрался до дома, а потом долго сидел над листом бумаги и сделал тогда первый набросок одного из многочислен­ных стихотворений про «темное лихо», которое развеется от мирной, «тонкой и тихой» песни самовара... Нет, для борьбы организм его уже не годится, слишком слаб — ча­хотка подорвала его молодые силы...

Да, ему значительно легче, когда он один, в своей комнате, где полки с любимыми книгами, где на лампе зеленый абажур, а на широком письменном столе, на бумагах — светлый круг от лампы, спокойный, уютный. Есть заветное место в письменном столе, там хранятся письмо из «Нашай нівы», книжки далеких товарищей, несколько экземпляров «Венка» — посланцы далекой родины!.. Beнок, которым венчаются успехи? Или венок на могилу? А может, на молодость, исковерканную чахоткой? Купала, когда вышел «Венок», сказал слова восхищения. Перво­классный поэт, с литературным именем Ясакар, писал, что книжка принесла ему немало минут удовольствия. В одном мз писем передавали мысль Тетки о том, что его «Венок» сверкает цветами белорусского летнего поля...

И в памяти встал образ этой энергичной женщины и поэтессы. Как она заливисто смеется, как легко и свободно танцует с немного неуклюжим и застенчивым Янкой Купалой. И как подошла она к нему, к Максиму, дотронулась рукой до форменной тужурки и сказала: «Надо снять эту шкуру, приехать к нам навсегда, и хвороба пройдет». Но — пройдет ли?

Набягае яно

вечарамі, начамі,

адчыняе акно

І шамрэе кустам!...

Он всегда доверял своему вдохновению, целиком отда­вался во власть музыки, которая возникала в нем, не зажи­мал ее, не сдерживал, не ограничивал. Листки бумаги по­крывались мелким, но очень четким почерком, они ложи­лись один к одному, парами, спустя какое-то время он воз­вращался к ним, Тогда начиналась работа, шлифовка, про­верка ритма, замена слов. Его мягко упрекнули в книжно­сти языка. И теперь, обрабатывая стихи, он всегда помнил этот упрек. А мысли музыкальной волной текли и текли и отливались в задушевные, в заветные строки:

I гавора адну

старадаўнюю казку —

аб любоў і вясну

і жаночую ласку...

И волна проходит, музыка стихает. И снова внимание привлекает тонкая песня самовара. О чем эта песня? О любви? Чувство тоски по родине, которое согревает, уте­шает, обнадеживает. «След нагі на пясочку» — это же из песен белорусских, присущий народной песне образ. Он из книги? Из Шейна? Или из записей отца? Пусть. Но этот образ он видит перед собой, это образ родины — вербы, ти­хая зеркальная река и желтый песочек на берегу, на ко­тором чуть влажные следы...

А как лучше — «старадаўнюю» или «старажытную»? Этo надо обработать. Рассудок уже взял верх над чувствами. Надо отложить. Чернила высохнут, чувства осты­нут, и тогда он посмотрит на свои стихи сторонним взгля­дом, взглядом читателя и критика. Он наделен такой счастливой способностью. И потому-то его стихи имеют законченную форму.

Новые книги, журналы, альманахи лежат перед ним. Он выбирает то, о чем напишет очередную рецензию в местную газету. Это его посильный заработок, который по­чти целиком уходит на те же книги. В двадцать пять лет надо было бы жить самостоятельно, зарабатывать не только на себя, но и на семью. Сколько раз возникали разговоры об этом! Однако такт Адама Егоровича, отца, сглаживал острые углы. Об этом будем думать, когда поправится, окрепнет здоровье...

Максим раскрывает книгу. Было время, когда он силь­но увлекался символистами. Однако скоро он начал хоро­шо разбираться, где, начиналась у них настоящая поэзия, а где опускалась завеса перед бездной, в которой — пусто­та. Блока и особенно Брюсова он давно выделил из плеяды огулом окрещенных «декадентами» поэтов, выделил на том основании, что они вышли в мир подлинной жизни и под­линного искусства, а не остановились перед этой завесой. Увлечение Брюсова армянскими поэтами разделял и он, Максим. Но то, что он читал теперь, поразило его не только красотой формы и глубиной мысли, а чем-то еще большим.

Перед ним были переводы из Саят-Новы.

И то, что звучало, как боевой призыв, сто пятнадцать, сто двадцать лет тому назад для людей совсем иного мира и другой эпохи, захватило Максима Богдановича неожиданной свежестью и силой. Будто его собственные, пусть несмелые, но дорогие ему мысли направляли и этого армянского поэта, имя которого овеяно любовью народной и легендами.

Перед ним вставала маленькая Грузия, которую он никогда не видел и, возможно, никогда не увидит, но судьба которой была ему близка и понятна, потому что она была такой же, как и судьба его родины, его Белоруссии. «Край мой родны! Як выкляты богам,— колькі ты зносіш нядолі». Снова, снова на твоих полях гадюками вьется колючая проволока, снова тело земли твоей изрезано окопами и траншеями, снова в дыму и огне гибнут твои села и местечки, снова пепелища, раскиданные гнезда оставляют люди, беженцы... снова сапог немца-завоевателя топчет твои не­сжатые нивы...