Борис Микулич - Прощание

И он ходил, бродил по Минску и его окрестностям.

Заходило солнце, в красном свете последних лучей блуждал одинокий человек, то наблюдая за тем, как розо­вые тучки дрожат на поверхности реки, то за тем, как зе­леные листья деревьев постепенно темнеют и становятся совсем черными.

Поднималось солнце, и было всякий раз великим сча­стьем видеть, как пробуждается при этом жизнь, как птицы начинают петь радостные гимны рассвету, как исче­зают утренние туманы, как солпце, всесильное солнце, оживляет землю...

Была ночь, звезды мигали в синем небе, а когда вы­плывала из-за туч луна, они бледнели и земля окрашива­лась в зеленовато-лиловый цвет...

Богданович шел с окраины к центру города. Он любил этот город ночью. Он любил ловить обрывки смеха, музы­ки, шаги поздних пешеходов. Воздух был чист, и казалось, городские улицы пахнут полем, полевыми цветами.

Да, он отдыхал после того, что видел днем.

Он мог бы запереться в комнате, покорно принимать заботы милого, чуткого Плавника. Но он ходил по заез­жим домам, по рынку, по улицам, по костелам и церк­вам, и горе, народное горе всюду вставало перед ним. Он долго не мог понять, чего он ищет. Но однажды мысль вспыхнула ярко, точно вечерняя звезда, и Богданович да­же засмеялся. Это же очень просто — ему двадцать пять лет, всего двадцать пять лет! Образ русоволосой девушки с чистым, немного узким лицом, девушки в домотканой мужской свитке, с книжкой в кармане возник перед гла­зами и потом, уже неотступно, шел рядом с ним. Он садил­ся над рекой, и девушка садилась рядом. Он проходил под деревьями театрального сквера, и навстречу шла она. Он наблюдал, как цо утрам остатки тумана тают в голу­бом воздухе — и там он видел ее глаза... «Вероника...» А может, она шутила... Он возвращался пыльный, потный, усталый, но как-то успокоенный и счастливый. Первое, что он делал, когда приходил домой,— это смотрелся в зеркало, которое подарила ему когда-то мать. Он повесил его у окна и, прежде чем глядеться, всякий раз сни­мал.

— Слушай, Ясакар, а я поправляюсь. Ты посмотри — даже загорел.

Плавник видел болезненную желтизну, видел, как ко­жа обтянула его скулы, но или молчал, или переводил раз­говор на другую тему.

— Будем верить, что ты поправишься. Тебе бы на юг, к морю.

Максим вешал зеркало на гвоздь у окна и шутил:

— Хорошо, что мы не верим ни в бога, ни в черта. Нет, я не хочу погибнуть в соленых волнах белопенного, синего моря...— Это он вспоминал свое стихотворение, одно из лучших своих стихотворений, одно из перлов. Он это знал, знал и то, что «Эмигрантская песня» очень по­пулярна среди его друзей.— Нет, Ясакар, я хочу умереть здесь. Только скажи сестре, я не умру в этой комнате, чтобы не доставлять ей лишних забот. Я умру...

Ясакар делает нетерпеливый жест рукой.

— Хватят, ну, хватит! Это же... боже ж мой!.. ужасно...

Вдруг Богданович подходит к столу, перебирает лист­ки, берет один из них.

— Я брожу по улицам и ищу одну девушку. Я встре­тил ее тогда, под Минском. Ее судьба меня очень беспо­коит. Она шутя назвалась Вероникой...— И, помолчав, вдруг резко, не сдерживая чувств, добавил: — Прихожу и пишу. Пишу вот это. Я тебе прочитаю, стихотворение я назвал «Погоня».

Он читает глухим, низким распевом. Кони, кони! Сим­вол, древний герб Вильно, «Острая Брама», история! Но не историческими образами наполнено стихотворение. Это о тех, кто в трудный час испытаний отрекся от отчизны, о тех, что забыли, как можно страдать за отчизну. О тоске по родине, к которой поэт обращается с просьбой простить запоздалого в любви сына и позволить умереть за нее... Глухим голосом читал Богданович, но волнение, с каким он читал, захватило Ясакара, волнение наполнило комна­ту, волной выплеснулось за двери и заставило насторо­женно застыть на месте хлопотливую хозяйку. Неужели этот больной человек,— мелькнула у нее мысль,— владеет такой силой?

Слезы стояли в глазах Ясакара.

Повторяя любимое свое «боже ж мой», он выбежал из комнаты.

А вечером он пошел к знакомому железнодорожнику — просить, чтобы тот помог отправить Богдановича на юг, к морю.

VI

И снова была ночь. Темно-синее небо, как бархатный ковер, окутало город. На башне бьют часы. Звуки падают, как звезды, падают и гаснут. Музыка, песни, смех. Вальс. Старый, сентиментальный, однако очень приятный вальс. Покружиться бы... Чтобы все вокруг поплыло, поплыло и слилось в сплошные огненные полосы — голубые, желтые, зеленые. Освещенное окно. И в нем — пары, пары. Вот одна из них остановилась у окна, женщина обмахива­ет лицо веером и потом легонько бьет им по подбородку своего кавалера.

Дальше!

Вдоль тротуара стоят кареты. Лошади мотают голова­ми, а извозчики сидят на козлах. Молчат. Когда Богдано­вич замедляет шаги, они настороженно поднимают голо­вы, готовые засыпать его вопросами. «Вас подвезти? Ку­да? Тридцать копеек в любой конец города».

— Нет, мне надо в ад на встречу с Люцифером... Дальше!

Узкие темные улочки, что выходят на площадь, напо­минают выколотые глаза. Огибая кафедральный собор, Богданович напрямую пересекает площадь и проходит под башней. От стены отделяется фигура, легкая, тонкая. Женщина!

— Возьмите меня с собой,— тихо говорит она.

— Адресуйтесь к Данте, у него были здоровые нервы и легкие.

Он хочет пройти дальше, но женщина ловит его за руку.

— Послушайте... Я не ела три дня!..

— Вы хорошая христианка, если соблюдаете посты.

Вот газовый фонарь принял их в круг своего света.

Богданович повернулся к женщине, и кровь толчками прилила к лицу.

— Вероника!

Фонарь бросал на лицо молочный свет, лицо было бледное, без теней, без румянца, губы тоже, казались бе­лыми, бескровными. Она вскрикнула и в изнеможении опустилась на тротуар. Он поднял ее. Руки дрожали, тело пронизывал холод. Сердце билось настолько гулко, что, казалось, вот-вот не выдержит грудная клетка. И молча­ли. Молчание продолжалось, наверное, несколько минут, а было такое чувство, что проходят часы. Извозчик, про­езжая, остановил свой фаэтон: «На Веселую? Тридцать копеек». Подвыпивший военный подошел, козырнул и, икая, попросил прощения. Все это вернуло Максима к действительности, и до слуха опять долетели обрывки смеха, песни, музыка. Старый сентиментальный вальс... Будто ничего этого на свете и не было — ни голодной без­домной девушки, ни беженцев, ни близкого фронта, ни калек, ни смерти, ни ужасов! Богданович торопливо начал шарить в карманах, но в руки попадается только мелочь — серебряные монетки. Он собрал их все — набралось рубля два. Этого было очень мало, до смешного мало! Пальцами он нащупал часы, отцепил их и вместе с монетками положил ей в руку.

— Вот... А завтра приходите в комитет, там помогут. Я сделаю все... Приходите, слышите?