Борис Микулич - Прощание

На этот раз засмеялась она.

— Вы любопытный! Не скажу.

Приятно было смотреть на ее лицо — молодое, с выра­жением надежды в глазах.

— Ну, на прощанье, — и он засмеялся по-молодому, потому что по сути и сам был молодым,— хоть имя свое скажите. Ваше имя...

Девушка опустила глаза.

— Вероника,— тихо сказала она.— А ваше?

— Окрестили Максимом.

Девушка поднялась с сундука. Лицо ее выразило удив­ление. Она вынула из кармана книжку и сказала ему вслед:

— Это — на счастье, книжку написал тоже Максим. По-нашему написана книжка. Называется она «Венок».

Он остановился, хотел что-то сказать, но вдали уже показалась конка, хозяин заезжего дома громко начал расхваливать свой дом, приглашать приезжих. Где-то били в колокола. Звуки этих костельных колоколов повисали в воздухе и исчезали, как мыльные пузыри. Подвода с девушкой плыла перед его затуманенными глазами, по­том затерялась, растаяла, и пошли серые бороды, свитки, возы, лошади, дорога...

IV

Самуил Плавник работал на бирже довольно богатого торговца лесом. Он был у него и за писаря, и за бух­галтера, и за десятника. Самые разнообразные обязанности были возложены хозяином на Самуила Плавника. И за это хозяин платил ему 80 рублей в месяц. Часов де­сять отнимала биржа, и только по пятницам работу конча­ли во втором часу. Хозяин был набожным и субботний день встречал как и надлежит набожному еврею. Его контор­щик с универсальными способностями, наверное, тоже был набожным,— во всяком случае он не раз удивлял хозяина тонким знанием талмуда, а на древнееврейском го­ворил так, как редкий раввин. Хозяин уважал за это своего служащего. Однако не в молитвенный дом, не в си­нагогу спешил с лесной биржи Самуил Плавник. В ма­ленькой его квартире, в десятке домов, в тесном кругу друзей и знакомых его знали под другим именем. Ясакар — так подписывался он под своими белорусскими сти­хами. Змитрок Бядуля — так подписывался он под своими рассказами, и казалось, что это разные люди, как разными были стихи и рассказы.

Среднего роста, коренастый, глаза большие, слегка на­выкате, полные чувственные губы, темно-рыжие кольца волос. Очень мелодичная речь с легким еврейским напе­вом и завидная энергия — сколько он написал за эти годы всего: и стихов, и рассказов, и очерков. И, кроме того, сколько времени тратил на организацию белорусского клуба — «Белорусской хатки»,— разместившегося на окра­ине Минска, как внимателен был к товарищам, приезжав­шим отовсюду, откуда гнала их война! Фронт приближал­ся. Вильно утратило свое значение культурной среды, центром белорусской культуры становился Минск. Поду­мывали об издании газеты, журнала, создавали библи­отеку.

В эту пятницу 1916 года Самуил Плавник, как всегда, спешил к себе на квартиру. Вот он сошел с конки, преду­предительно пропустив женщину с корзиной. Женщина глянула в его большие, слегка навыкате глаза и подумала, что кое-кому не плохо было бы поучиться у этого еврея тактичности и деликатности... Вот он идет через губерна­торский сад и с почти мальчишеским любопытством раз­глядывает, какие изумительные узоры соткало солнце из теней от деревьев на дорожках. Вот он на минуту останав­ливается на мосту и наблюдает за тем, как босоногий хлоп­чик, войдя по колени в воду, удит рыбу. Ноги посинели — вода, должно быть, еще холодная. Вокруг шумит город, овеянный весенними ветрами. Вот, уже отбросив натяну­тость и чрезмерную солидность, он чуть ли не бежит по дощатому тротуару. Скорее домой, за стол, на котором лежат листки со стихами,— еще хранящими жар вчераш­него вдохновенья. Это — цикл мудрых стихов, реминисценции библейских историй, цикл псалмов. Еврей, он пе­редаст поэтичными образами на языке, который стал ему родным и который он знает даже лучше, чем язык хеде­ра,— он передаст неумирающие образы древней Библии. Он порывисто распахивает калитку и видит на крыльце свою сестру.

— Самуил,— говорит она по-еврейски, что бывает лишь в исключительных случаях,— к тебе опять приеха­ли. Какой-то студент.

Кто же это может быть? Приподнятое настроение, ко­торое появляется всякий раз, когда он собирается взяться за работу, погрузиться в мир живых образов, живущих в мозгу все время, это настроение сразу исчезает. Снова заботы, снова хлопоты.

Навстречу встает, держась костлявой белой рукой за грудь, Максим Богданович.

Хозяин окидывает быстрым взглядом гостя. Сапоги и штаны обляпаны грязью, будто человек долго шел. Ши­нель, брошенная на скамейку, старая и тоже заляпана. Ворот форменки расстегнут,— какая тонкая шея!

— Приветствую вас, Ясакар! — с улыбкой, от которой лицо делается каким-то напряженно-болезненным, говорит гость.— Если не прогоните, гостем буду.

Ясакар подходит к нему и разводит руки, чтобы об­нять и поцеловать. Но Богданович ловит его руки и пожи­мает их.

— Не надо, это небезопасно... я болен.

— Боже ж мой,— немного сконфуженно, однако очень душевно говорит Плавник,— поцеловаться при такой встрече — это же просто необходимо...

Но Богданович не сдается. А тут еще и кашель — Бог­данович, обессиленный, опускается на диван. Черт знает что — всю дорогу было так славно, он километров сорок прошел пешком, и ничего, а здесь...

— Нет, нет, поцелуемся при прощании, а сейчас не надо. Зачем я шел пешком? Я не мог, я не имел права... Разве имеем мы право ездить, пользоваться достижениями цивилизации, когда сотни, тысячи людей, потеряв жилье, месят дороги усталыми ногами, когда ноги эти замерзают, мокнут, покрываются язвами?.. Подумай, Ясакар, как это ужасно! — И он кашляет, снова кашляет...

— Полежи, Максим Адамович,— озабоченно говорит хозяин.— Пополудничаем. Что ж вы ничего не попробо­вали?

Из соседней комнаты доносится голос сестры — в нем слышится и брезгливость, и ирония, и оскорбленное до­стоинство:

— Может, я невкусно готовлю!

Снова болезненная улыбка кривит лицо. Плавник смотрит на это лицо и думает, какая жестокая болезнь — ча­хотка, как мало осталось от этого молодого человека...

— Это мое утешение — моя болезнь,— наклоняет свою каштановую голову Богданович.— Я как подумаю, что де­сятки людей гибнут в окопах и гибнут бессмысленно, так мне оттого легче, что страдаю и я... Нет, нет! — останав­ливает он хозяина.— В чай не надо сахару. Не надо! Мне довелось видеть мальчонку очень худенького. Он с таким смаком ел черствый хлеб, просто хлеб, Ясакар!..

Хозяин несмело пожимает плечами.

— Не стоит преувеличивать, Максим Адамович... Это же...

Вечером собираются гости. Они пришли приветство­вать поэта, но тот все время ловит на себе озабоченные взгляды, замечает, что присутствующие как-то очень осто­рожны в обращении с ним, и становится хмурым, злым, замкнутым. Его просят читать, но он категорически отка­зывается. Нет, нет, он привез рукопись. Думал в Вильно печатать, а теперь это невозможно. Хотя, с другой сторо­ны, и к лучшему: все, все надо переработать, переиначить многое, написать наново. О страданиях человеческих, о народном горе. Вот он только отдохнет и начнет работать, работать...