Борис Микулич - Прощание

А ночью он приходит к Бядуле, придвигает к кровати стул, на коленях раскладывает рукопись новой книги.

— Я вот думаю, что дело белорусской культуры скоро станет делом самых широких народных масс. Вот, смотри, Ясакар, что выходит... Уже и других наций люди присо­единяются к этому течению... Вот ты фигура символиче­ская. Еврей... А сколько таких, которые могли бы пойти к полякам?.. И деятелями русской культуры многим было бы лучше быть... Но в них просыпается совесть. А поче­му? Потому, что просыпается народ и за этим народом бу­дущее.

— Нельзя же это объяснять выгодой!

Богданович совсем низко опускает над ним лицо.

— Ты меня не понимаешь. Так много мыслей, что их трудно высказать. Я говорю о диапазоне. Понимаешь? Вот брось камень в воду, пойдут круги, все более широ­кие, более широкие...— И вдруг перешел на шепот, хриплый и быстрый: — Только я временами боюсь, что сде­ланное будет похоронено под пеплом этой войны, она сно­ва может отбросить наш народ в своем развитии назад...

— Наоборот,— тут уже Бядуля не выдерживает и при­поднимается, садится на кровати.— В такие страшные времена, как война, угнетенный народ и подымает свой голос. Да война и не может продолжаться долго, народы кончат ее, и тогда на полную мощь зазвучит наша лира...

Глаза Богдановича наполнились глубокой тоской.

— Боюсь, что это будет нескоро. Мне не дожить.

Он встал со стула. Листки рукописи полетели на пол, и в тишине будто послышался шелест опадающих листь­ев... Тень от Максимовой фигуры упала на стелу, передви­нулась на потолок. Тень напоминала фантастическую пти­цу. Птица взмахнула крыльями. Шагая взад и вперед и размахивая руками, он слушал Бядулю, и все же не со­гласился:

— Нет, нет... не хватит силы, чтобы дождаться. Вот Купале я завидую. Он — с народом, и у него много силы, он дождется. И ты дождешься. А я — нет,— потом трях­нул головой, будто отгоняя мысли.— Так я хоть книжку в наследство оставлю. Может, и она приблизит время, когда белорусская культура выйдет на широкое поле. Может, лет через тридцать ее и будут читать. Ну, спи, я пойду.

И он сидел до рассвета.

Утро наступало зябкое и прозрачное.

Не один и не два перечеркнутых листка упали на пол.

Только когда совсем развиднело, он, не раздеваясь, лег и забылся в тяжелом сне. Серое небо, и под ним — бесконечная дорога... вязкая грязь облепила колеса... а одно из них увязло... Воз тяжелый, а ему, Богдановичу, надо помочь, чтобы воз стронулся с места... на сундуке, что стоит на возу, сидит девушка и читает книжку... Де­вушка хочет слезть и помочь... нет, нет, не надо, он не хочет, он сильный, ему только двадцать пять лет... всего двадцать пять лет!

V

Между тем фронт приближался. Минск был перепол­нен беженцами, ранеными, людьми, которые наживались на поставках, на перепродажах, людьми, которые искали в бесчисленных госпиталях родных — уже умерших, людь­ми, которые приезжали в прифронтовую полосу, чтобы в ресторанчиках, казино, кофейнях, в публичных домах забыть все на свете. Минск был переполнен офицерами, торговцами, кокотками, был переполнен людьми в серых зипунах и лаптях. Для беженцев организовали комитеты, которые имели распределительные пункты, столовые, од­нако народу все прибывало и прибывало, средств не хва­тало, транспорт был загружен военными перевозками, и люди подолгу задерживались в городе, люто голодали и мучались.

Белорусская культурная интеллигенция пошла рабо­тать в комитеты — время для дружеских вечеринок было мало подходящим... Не зрелищ, а хлеба надо было в пер­вую очередь дать этим людям, кусок хлеба... А с хлебом — доброе слово. Из частных квартир сюда, в комитеты, бы­ли перенесены дебаты, здесь писались и здесь же читались стихи, и не только стихи... И здесь началось то, что долж­но было начаться — непременно, обязательно,— здесь началось размежевание. Одни — были и такие — утверж­дали, что приход немцев принесет свободу белорусам, са­мостоятельность. Другие, наоборот, видели в приходе кай­зеровских войск настоящее бедствие, почти гибель. Они утверждали, что только при помощи славян белорусский народ избавится от рабства. Третьи требовали поднимать белорусский народ на восстание. И когда однажды втяну­ли в спор Богдановича, он высказался резко и вполне определенно:

— Я знаю историю и знаю, что никогда еще тевтоны не были братьями нам, славянам. Союз с немцами — это наша погибель.

И больше ничего не добавил — он не умел спорить, ему тяжело было слушать бесконечные разговоры... В таких случаях он обычно оставлял товарищей и куда-то исче­зал.

Рукопись книги лежала на столе, а кругом — на дива­не, на стуле, на полу — валялись исчерканные листки. Сестра Плавника сначала прибирала их, но это был на­прасный труд. Богданович возвращался то на рассвете, то ночью, то его не было по два-три дня. Приходил, садил­ся за рукопись, снова разбрасывал листки, ходил по ком­нате, страшно кашлял и все повторял вслух:

— Не то, не то!

Однажды Ясакар подобрал с пола листок со строфой стихотворения. Это были строки, полные тоски, строки исключительной красоты и силы. И он искренне сказал:

— Какая красота, боже ж ты мой!

Богданович быстро посмотрел на него, глаза его при этом стали темными.

— Нет, не то. Теперь не об этом надо писать! — И, вырвав из рук листок, вдруг раскашлялся, начал искать носовой платок.

Плавник вздрогнул.

— Надо лечиться,— сказал он, успокоившись, глуша в себе чувство досады.— Нельзя губить такой талант, Максим Адамович... Бессмысленно. Надо взять себя в руки, прекратить эти ваши ночные прогулки. Так ведь и здоровый не протянет долго, если не будет спать по ночам.

Богданович смотрел на него, глаза его светлели, но смотрели каким-то отсутствующим взглядом. Поэт заду­мался, и бледное усталое лицо его прояснилось и стало молодым, каким оно и должно было быть. Он тихо, без аффектации заговорил:

— Я не хожу пить в компании или на свидание с лю­бимой. Смешно, но это точно, что у меня даже не было любимой женщины, не было любви. Двадцать пять лет!.. Был идеал, вижу его, но не знаю еще, что лучше — чтобы этот образ был только в стихах или чтоб был он в дейст­вительности.— Медленно встал со стула и подошел вплот­ную к Плавнику.— А не ходить я не могу... горит здесь, в сердце... Так я скорей поправлюсь. Я хожу по ночным улицам, выхожу в поле, на речку, иду росным берегом. А какой рассвет видел позавчера! Вам, может, беспокойно, так я переберусь к кому-нибудь...

— Боже ж мой! — произнес Плавник с нескрываемым возмущением.— Делай что хочешь, только не губи себя.

Максим покачал головой:

— Нет. Я хожу на свидание с Беларусью. Я знаю, что это свидание последнее, что это — прощание... И не могу не ходить.