Борис Микулич - Стойкость

Юрка Сергейчик заливисто крикнул:

— Порядок! В шеренгу — становись!

Тотчас на улице воцарилась тишина, капельмейстер взмахнул рукой, тарелки ударника застыли в воздухе. Из больничных ворот выплыл, чуть покачиваясь, яркий крас­ный гроб, обвитый сосновыми венками. Глухо вскрикнул барабан. И флейты отозвались траурной мелодией. Плот­нее стали ряды — и выровнялись, один к одному, люди в них, и лишь над всеми, над головами людей, плыл крас­ный гроб, развевался стяг со словами «Крушноярская трудовая молодежь», да солнце, яркое солнце двигалось над толпой.

...Яркое солнце. В маленьком уездном белорусском го­родке, где нет высоких зданий, где горизонт открыт на все четыре стороны, солнце светит в морозные дни радост­но. Яркое солнце. С ним связано много воспоминаний нашей юности — юности нашей эпохи. Яркое солнце. Оно было свидетелем Васькиных похорон — нашего товарища, нашего комсомольца, свидетелем первых похорон первой нашей утраты... И вспоминается мне: правым плечом поддерживаешь гроб, тяжелый, от всего отчужденный. А накануне того — ночь, и всю ночь напролет в клубе имени Третьего Интернационала в просторном зале лежит он. Нас — четверо. Мы стоим в почетном карауле. Ни шороха, ни звука. Через анфиладу раскрытых дверей видишь перс­пективу пустых комнат. Морозно. Каждые полчаса мы сменяемся и идем греться в тесный кабинетик с жарким оламенем в «буржуйке».

— Отдал концы,— мрачно говорит товарищ.

— Отдал,— соглашаюсь.

А на следующий день — вечером, после речей и стро­гой мелодии траурного марша на похоронах, поздним ве­чером приходит приказ: грузить дрова на вокзале. Подав­ленность — с плеч долой! Долой похоронный марш! По­следние лучи зимнего солнца догорают в снегах. Мороз усиливается. Штабеля дров высятся над тобой неприступ­ной крепостью. А там, в конце живого конвейера, около вагонов запевают песню. И вот запел и ты, тело наливает­ся силой.

Мы — молодая гвардия

рабочих и крестьян.

И еще:

Смело, товарищи, в ногу!..

— Эй, эй, давай!

— Не оглядывайся!

— Жги костер!

— Раз, раз-эх! Раз, раз-эх! Раз, раз-эээ...

Э-эй, ух-нем, э-эй, ух-нем,

Ещ-ще-е раа да ещ-ще-е два-а...

— Угу-гу! Занедужили!

— Устанут скоро, подожди.

— Устанут? Ишь ты! Не устанут.

Под натиском белых наемных солдат

Отряд коммунаров сражался...

— Ну-ну! Веселей там! Гляди, утро застанет.

Утро застанет — приказ, считай, не выполнили, а выполнить его — честь, долг... перед мировой революцией. Комья смерзшейся земли стучали о Васькин гроб, и замер в воздухе от этого стука гул. Унылые расходились люди с кладбища. Вечерело. Кровью исходило солнце.

Проходя мимо родного дома, Тася спохватилась, что давно не заглядывала сюда, не разговаривала с родителя­ми. Похороны навеяли на нее тоску, и вдруг неодолимо захотелось ей поговорить с родителями, выслушать мами­ны жалобы и злые парадоксы отца: как бы там ни было, свои они, родные. Тася взбежала на крыльцо, потянулась нажать кнопку звонка, но в этот самый момент подъехал Станислав.

— Здравствуй, Тасенька!

— Добрый вечер, Стась...

— Как Борис? — не слезая с лошади, спросил.

— Борис? Ему плохо... Как бы снова не пришлось на кладбище провожать...

Станислав улыбнулся.

— Это у тебя настроение такое, Тася... Борис... Он не такой, он стойкий...

— Да уж, стоик! — отмахнулась.— Ты куда?

— В комитет. Думал, ты там будешь, а ты к своим...

Она подошла к нему.

— Не пойду... передумала. Ну-ка, подвези! — засмея­лась озорно.— С тобой поеду.

— Не застесняешься?

— Нет. Ну!

Потом они стояли в опустевшем комитетском коридоре у окна. Товарищ Тарас впервые за многие сутки выбрался домой, комитетчики разошлись, и опустевшее помещение на каждый шаг отзывалось гулким эхом. Тася выводила узор на запотевшем стекле, слушая Станислава.

— Нет, Тасенька, так умирать я не хочу,— говорил он.— Что это за смерть? Брр... Противно становится от одной только мысли. Другое дело, скажем, на фронте умереть. Разрыв шрапнели — и твое тело в ошметки... Мо­ментально и без рассуждений. Так лучше...

— Перестань говорить об этом.

— Ага! — усмехнулся.— Теперь ты уклоняешься от раз­говора. Ну, ладно, ладно. Поговорим об ином, о жизни...

В этот самый миг где-то вдали возник густой и тревож­ный рокот, зазвенели стекла, и эхо этого звона прокатилось по коридору. Тася инстинктивно прижалась к Станиславу, и оба они начали прислушиваться к вечерней тишине.

Вдруг в дежурной комнате резко и тревожно зазвонил те­лефон.

Рокот усиливался.

По крушноярским улицам забегали люди, на окраине пронзительно завыла сирена щетинной фабрики, длинные шифры телефонограмм таили в себе тревогу. Вскоре по улице проскакал на коне товарищ Тарас, неуютные каби­неты уездного комитета наполнились народом. Люди плот­но набились в коридор, и товарищ Тарас вырос в толпе, возвышаясь над всеми.

— Товарищи!— строго и громко сказал он, и в коридо­ре установилась выжидательная тишина.— Незачем устраивать сходы и заседания. Только что полученные сведения обязывают нас действовать без промедления. Расходитесь по своим коллективам и поднимайте всех, кто может держать винтовку. Именем советской власти объявляю всеобщую мобилизацию...

В казармах открыли отправной пункт. Тут выдавали оружие, формировали отряды, назначали командиров. Среди собравшихся было много молодежи, и Юрка Сергейчик, на голове которого едва держалась лопоухая шап­ка, был занят делами по горло: ему доверили идти на фронт во главе комсомольских отрядов.

— Совсем недавно первых проводили,— говорил пожилой слесарь, раскуривая цигарку.— Сына вместе с ними, а теперь вот и сам иду...— И он улыбнулся сам себе.

— Ничего, дядька,— как бы утешая его, сказал смуглый подросток в ватнике.— На фронте о сыном встретишься, веселей будет.

В глазах слесаря не гасла насмешливая искра.

— Мне что... у меня на плечах не одна винтовка побывала... империалистическую всю прошел... Ну а, скажем, ты. Парень еще молодой. Лет, видно, двадцать...

— Восемнадцать исполнилось.

— Ну вот, видишь... Куда тебе на фронт? Тебе книги в руки да науку грызть бы...

— Так ведь сперва, дяденька, отвоевать право на эту самую науку надо. Отвоевать, дяденька...

Получив винтовки, они вместе — пожилой и молодой — вышли на улицу.

Вокруг казарм полыхало зарево костров, возле которых грелись люди. У одного костра молодые голоса взрезали мороз и тьму:

Смело мы в бой пойдем

за власть Советов

и как один умрем

в борьбе за это...

А позже, когда винтовки были розданы, когда соргани­зовались отряды, этот разношерстный народ начал выби­рать командиров. Ярко вспыхивали костры, швыряя от­блески пламени на тучи, что низко плыли над казармами, предвещая метель. В трепетном отблеске огней, в дыме, в снежной замети, в настороженном мраке — монументом, словно отлитый из бронзы, показался на коне Тарас.