Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Не было у него никогда своей комнаты. Да еще такой.

Во всю ширину пола — белый ворсистый палас, в котором тонули шаги, тахта с красной обивкой, над ней — затейливое бра в виде старинного уличного фонаря с хрустальными подвесками. Окно задернуто кремовыми нейлоновыми занавесями. Журнальный столик с черным стеклом вместо столешницы, модное трюмо, деревянный Будда и другие безделицы из майолики, фарфора и бронзы, даже слишком много их, разных, понаставленных повсюду, где было место.

Небрежным шиком, беззаботностью и довольством веяло от всего этого.

Петя вздохнул, заглянул ей через плечо.

— Вон ту возьми, куда убираешь? Железная штука.

На полотняном куске материи был вышит гладью сидящий на горшке мальчишка с озорной рожицей. Внизу надпись: «Кустарь-одиночка».

— Что ты! Ираида Ильинична ни за что не позволит.

— Бери. Я сам повешу. Скажу — моя. Насмеемся до отвалу. Такая лажа будет. Фонтан!

Он выхватил у нее вышивку и сунул в карман.

— Эту как раз я делала. Тогда мулине были в моде.

В дверь постучали.

— Да?..

Заглянула Тося с пластмассовой комнатной лейкой в руках.

— Можно, что ли, цветы полить?

— С каких пор ты стала стучаться?

— А кто вас разберет? — весело прогудела она, усмехаясь и срывая подсохшие листики бегонии. — Может, не ко времени я?

Марико сделала гримаску:

— Мудришь, Тося.

— А вот и нет. Позавчера к нашему квартиранту сунулась без стука, а он с девицей в обнимку.

— Слушай, что нам за дело до твоего квартиранта?

— До него — нет, а ее вы знаете…

Тося напустила на себя равнодушный вид, но Марико поняла, что ее распирает желание рассказать кому-нибудь свою сплетню.

— Ну?

— Вашей завучихи дочка. Энта, занозистая которая.

— Оля Макунина?

— Она и есть.

— Заливаешь, Тося, — недоверчиво протянул Влахов.

— Чтоб мне с места не сойти.

Петя и Марико переглянулись.

— Может, ты спутала с кем-нибудь?

— Буду я попусту базарить. Своими глазами видела.

— Вот тебе и девочка-мармалеточка, — изрек Петя. — Кустарь-одиночка. А фасон давит…

— Знаешь что, Тося, — серьезно сказала Марико. — Ты не болтай. Не надо. И ты тоже, Петр.

— Зачем мне? — согласился он. — Однако что с возу упало, не вырубишь топором…

Школа была празднично освещена. У подъезда, по обыкновению, толпились пришлые великовозрастные парни, жаждавшие попасть внутрь, на танцы, которыми чаще всего заканчивались ученические вечера. Они нещадно дымили, задевали девчонок, оглашая двор непристойностями и беспардонным басовым гоготом. В дверях с ними воевала пискливая и неустрашимая тетя Феня, швейцар-уборщица, которую многие называли «вторым директором» за крутой нрав и драконовские порядки, установленные ею в вестибюле и гардеробной. Обороняя школу от посторонних бездельников, она не скупилась на тумаки, нередко достававшиеся и своим. Самое смешное, что даже закоренелые «фулиганы», как она величала всех без разбора, здоровенные парняги, у которых буйно росли усы, только криво ухмылялись в ответ на тычки ее остреньких костлявых кулачков и отступали на безопасное расстояние.

Прежде чем пропустить Марико и Петю, она придирчиво их оглядела.

— А чего это у вас?

— Бомба, тетя Феня!

— Дурака не валяй! И без тебя тут хватает… валяльщиков!

…Коридор на первом этаже заставлен столами, на которых можно увидеть все что хочешь, — начиная от довольно сложных моделей и приборов, изготовленных в кружке Сафара Бекиевича при самом непосредственном его участии, и кончая пластилиновыми кошками и зайцами, слепленными в начальных классах. На стенах — монтажи, стенды, рисованные газеты.

Ираида Ильинична в шуршащем трикотиновом платье, специально для торжественных дней, — была в своей стихии: носилась с какими-то списками, отдавала распоряжения, распекала кого-то за неповоротливость, поправляла где что не так, сопровождаемая стайкой девчонок и Эмилией Львовной, тоже озабоченной, возбужденной, как будто здесь готовилось по меньшей мере решительное сражение и от них — его тактиков и стратегов, только от них одних, — зависел его исход.

У стены, несколько подавленный, оглушенный размахом предстоящего действа, стоял физик и посматривал на входную дверь: ему было высочайше поручено встречать гостей — директоров и завучей других школ, шефов, кого-то из городской комсомольской организации и гороно.

— Будете принимать приглашенных, — вздернув подбородок, сказала Макунина. — Пусть раздеваются в моем кабинете — и в зал, на первый ряд. Вот вам ключ от кабинета.

— Но я…

— Да смотрите не перепутайте чего-нибудь. Знаю я вас: кроме своих опытов ни на что не годитесь.

Он не успел возразить: она уже отвернулась, подхватила щупленького Семена Семеновича, явно не чувствовавшего себя здесь хозяином положения, и увлекла его на второй этаж — распорядиться насчет бархатной красной скатерти, извлекавшейся из кладовой в особых случаях.

Сафар Бекиевич вздохнул и занял назначенный ему пост в вестибюле. Ключ так и висел на его коротком толстом пальце.

К нему подбегали ребята, о чем-то спрашивали. Он рассеянно отвечал и отправлял их, боясь прозевать гостей.

Физика любили. За ум, за добрый характер, за то, с каким самозабвением он отдавался своему предмету. Но трудно было найти в школе человека, чья внешность так не соответствовала бы внутреннему содержанию.

Фигура у него была большая и несуразная. Если начать сверху, то выглядел он примерно так: копна черных седеющих волос, похожая на пучок проволоки от радиоантенны, угловатая несимметричная голова, лицо плоское, с очень длинным тонким носом и узко посаженными глазами. Дальше шло крупное грузное туловище с утолщением посередине и не очень прямые, явно короткие для такого массивного верха ноги. Он часто моргал и как-то странно открывал и закрывал рот, словно рыба, выброшенная на песок, и верхняя челюсть не сразу попадала на нижнюю. Людьми с подобной наружностью обычно пугают маленьких детей, но с Сафаром Бекиевичем это был бы пустой номер: его нескладной, умилительно-добродушной физиономией нельзя было напугать даже грудного младенца.

Подошел Ларионов.

— Что вы тут пристроились?

— Да вот… это самое, — смущенно ответил Сафар Бекиевич. — Хозяйка велела разводить по местам высоких представителей. Поназвала. Не умеет без тарарама.

— В энергии и организаторской жилке ей не откажешь. Да и ребята, по-моему, увлечены. Доклады, выставка…

— Так-то оно так. Мне другое не нравится. Она ведь — не для детей. Для себя. Чтобы шуму побольше, чтобы говорили: «Ах, ах, какая Ираида Ильинична, ах, какая научно-техническая конференция!..»

— Может, мы к ней несправедливы? — задумчиво сказал Ларионов, обращаясь не то к собеседнику, не то к самому себе. — Кое-какая фальшивинка, правда, есть: очень много работ не ребячьих…