Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Ей это безразлично. Важны декорации, без них нет спектакля. Кстати, ваши, кажется, сегодня тоже что-то показывают?

— Кто?

— Ну, драмкружок?

— А… да. Первый акт из пьесы Мариенгофа «Рождение поэта». О Лермонтове. Не совсем еще готово, надо бы подрепетировать.

— Послушайте, вы не уходите, а? Честное слово, я перед начальством робею, ну, просто это самое…

— Хорошо, — улыбнулся Ларионов. — Я не уйду.

Сафар Бекиевич облегченно вздохнул.

— Вот спасибо. А ей меду не давай… помните солдатскую поговорку: лишь бы хлопнуть по голенищу. Как-то был случай: Макунина засиделась допоздна, часов до девяти, в своем кабинете и позвонила одному довольно высокому руководящему товарищу. «Такой-то слушает». — «Ох, извините, пожалуйста! Это я, Ираида Ильинична Макунина. По ошибке. Что? Да, сижу еще на работе: дел накопилось столько… днем все некогда, знаете. Семен Семенович? Нет, что вы, он давно ушел, в школе никого, кроме меня»…

Ларионов засмеялся.

— Не любите вы ее.

— Кто ее любит? Я вообще не перевариваю тщеславных людей, — Сафар Бекиевич поморгал. — Иногда у нее до абсурда доходит. Однажды на Майские праздники получил я пригласительные к трибуне. Сами знаете, учителей не часто балуют. Ну, повел свой выводок смотреть демонстрацию. Движется колонна школ. Впереди, как положено, — гороно. И Макунина затесалась с начальством. А когда наша школа пошла, вижу — опять Макунина, рядом с директором. Выходит, обежала вокруг. В ее-то годы, при ее комплекции.

— Зачем она это сделала? — искренне удивился Евгений Константинович.

Физик хмыкнул:

— Очевидно, в первый раз ее не заметили с трибуны. Вот она и решила…

— Бросьте, Сафар Бекиевич, зря вы, никогда не поверю. Тут что-нибудь другое. А вам не почудилось?

— Святая вы простота! Как мне могло показаться? Зрение — слава богу. Не дальтоник. Однако, действительно, давайте переменим тему. Не будем сплетничать. Я ведь не из говорунов. Не знаю, что на меня нашло. Разозлился, наверно, это самое… за то, что она навязала мне эдакое… холуйское поручение. А отказаться не смог. Характера не хватило…

— Не огорчайтесь. Мы с вами вместе как-нибудь.

Подбежала Зарият Каракизова.

— Евгений Константинович, вас Ираида Ильинична зовет…

— Ну вот, — огорченно прошептал физик, — и до вас добралась.

Напротив входной двери в зал, где был отведен уголок для выставки ученических работ десятого «Б», которым руководил Ларионов, столпились старшеклассники и, смеясь, что-то рассматривали на стене. Чуть поодаль стояли Макунина и Шерман. Глаза Ираиды Ильиничны метали громы и молнии. У Эмилии Львовны был оскорбленный вид.

— Полюбуйтесь! — понизив голос, сказала Макунина. — Не могли обойтись без сюрпризов?!.

Евгений Константинович заглянул через головы ребят. На подрамнике, обтянутом парусиной, — рисунки и рукоделия. Внизу, на месте, которое полчаса назад пустовало (Евгений Константинович был в этом уверен), приколотая булавкой вышивка Марико. Без фамилии.

— «Кустарь-одиночка», — вслух прочитал Ларионов. — Чем я должен любоваться, Ираида Ильинична?

— Не кричите! — зашипела Эмилия Львовна.

— Отвлеките учащихся, — нетерпеливо приказала Макунина. — Займите их чем-нибудь. Я сама сниму эту гадость.

— Какую гадость? — озорно спросил он. — По-моему, славненькая штучка.

Она смерила его еще одним испепеляющим взглядом и засеменила к выставке.

— Дети, ступайте в зал, скоро начинаем.

«Кустарь-одиночка» был незамедлительно сорван и препровожден в кабинет завуча, в специальную папку «до выяснения».

Наконец все утряслось. Гости усажены, президиум тоже (в него попали почти все приглашенные), и конференция началась.

Открывала Ираида Ильинична. Торжественно, с пафосом, исполненная сознания ответственности своей миссии, светящаяся изнутри и снаружи предвкушением наступающего блистательного момента, когда она, точно фокусник перед глазами потрясенных зрителей, совершит нечто из ряда вон выходящее, такое, что до нее не удавалось никому другому.

Варнаков сидел с краю, за столом президиума, совсем потерявшийся на фоне малиново-красной бархатной скатерти.

«Физик прав, — подумал Ларионов. — Она честолюбива до крайности. Но молодец. Какую карусель раскрутила!..»

Ребята читали доклады — по физике, химии, истории и литературе; комитет комсомола награждал грамотами и памятными подарками авторов лучших работ; шефы с завода преподнесли школе цветной телевизор; было принято обращение к молодежи республики с призывом жить полезно и интересно, «творить, выдумывать, пробовать», а после перерыва сцену заполонила самодеятельность.

Евгений Константинович сидел в зале, захваченный происходящим, и думал, что, может быть, оно так надо, и неважно, если побудительная причина — честолюбие организатора, если выставка наполовину сделана руками родителей, а доклады переписаны из брошюр и книжек и в очень малой степени отражают уровень знаний и кругозор своих юных создателей?..

Издержки неизбежны. Может, главное в том, что их питомцы почувствуют себя по-настоящему взрослыми, способными к разумным, нужным самостоятельным действиям, заинтересуются тем, чего еще не успели узнать, серьезнее задумаются о будущей профессии, о своем месте в жизни?

Словно отвечая его мыслям, сзади донесся скептический шепот:

— Устроили показуху!..

Гвоздем вечера нежданно-негаданно для всех, кроме Евгения Константиновича, стал Петя Влахов. Он так изобразил великосветского фата и жуира Коко Столыпина, что зал покатывался от хохота. Простоватая Петина внешность лишь усиливала впечатление. С поистине аристократической небрежностью, с изысканным шиком держал он в правом глазу круглое стеклышко монокля, как будто всю жизнь только и делал, что пропадал в дворянских гостиных. Он произносил свои реплики с утрированным французским прононсом, как истинный комильфо, задумчиво подкручивал черные наклеенные усики или поигрывал брелоком от карманных часов. Пользуясь ролью и полной безнаказанностью, лихо чадил сигаретой, пускал колечки дыма прямо в зал, к вящему негодованию Ираиды Ильиничны.

— Стервец! — восхищенно бормотал Сафар Бекиевич.

— Ничего я с ним не мог поделать, — оправдывался Ларионов, — Столыпин должен быть утонченно-язвителен, холоден, должен отталкивать. А у Влахова он — немного шут…

— Оставьте, — хохотнув, сказал физик. — Неважно. Все равно он неподражаем. Кто бы мог подумать?..

Влахов со снисходительной важностью принял причитавшиеся ему аплодисменты и, неуклюже раскланявшись, удалился за кулисы.

Словом, вечер кончился бы великолепно, не случись непредвиденного.

В перерыве между двумя танцами Петя подошел к Алексею, одиноко подпиравшему деревянную стойку раздевалки.