Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Поминки устроили в комнате Влахова. Стол, накрытый застиранной льняной скатертью, занимал так много места, что встать и выйти тем, кто сидел у дальней от дверей стены, было невозможно.

Все просто, никаких разносолов: дешевая колбаса, винегрет, вареный картофель, огурцы, нарезанное ломтями сало и водка.

— Ну что ж, братья и сестры, с богом? — сказал, перекрестившись, кругленький благообразный старичок с белой повязкой на рукаве, сидевший во главе стола. — Помянем усопшего, раба божия Ивана. Пусть бунет (он так и произнес: «бунет») земля ему пухом. Долгих слов не требуется, суета одна…

Он степенно, не торопясь, поднял граненый стакан, нюхнул и стал медленно пить, прикрыв веки. Так же неторопливо поставил, утер рот сухим белым пальцем и начал закусывать. Было в его лице что-то маслено-благостное, постное, не вязавшееся с плотоядной манерой есть, набивая полный рот и зажмуривая глаза.

— Молодец, хозяюшка, — негромко сказал кто-то, — постаралась.

— Хлеб на стол, и стол — престол, — смиренно отозвалась Ефимовна. — А хлеба ни куска, и стол — доска.

— Истинно, — поддакнул круглый старичок и обдал Петю елейным взглядом.

— А что же ты, отрок, от нашей трапезы в стороне? Откушай, сделай милость, не обижай хозяйку.

Петя положил себе чего-то на тарелку, лишь бы от него отвязались, и ковырялся в ней, делая вид, что ест. Он молча слушал разговоры, которые так или иначе касались покойника, причем без всякой меры преувеличивали его прижизненные заслуги и потому казались лживыми, неискренними; с нарастающим раздражением всматривался в глаза и лица, уже не прикрытые масками горести и благочестия. Жующие беззубые рты, жадные руки, тянувшиеся к тарелкам с разложенной на них снедью. Теперь он не заблуждался насчет этих богомольных доброхотов: не участие, не людская солидарность и сочувствие к горю ближнего привели их сюда, не приверженность к богу, которому они служили в своей секте им одним ведомым способом, — а корыстное, мелкое желание на даровщинку поесть и выпить, благопристойно посплетничать о том о сем и удалиться с чувством исполненного долга.

Они опять завели длинное песнопение, в котором нельзя было различить слов, опять поголосили, только погромче, — давало себя знать выпитое — и заторопились уходить. На столе больше ничего не было.

— Заходи, Петенька, с бабушкой, — опуская глаза, сказала ему Ефимовна, провожая их до калитки. — Я-то теперь в его комнате буду жить, свою квартирантам сдам. На что мне две?.. Заходи… Я пирожок испеку.

— Спасибо, — смущенно ответил он.

— Зайдем как-нибудь. Зайдем, Ефимовна, — сказала Евгеша. — За Петеньку не обещаю, а я-то приду. Нам, старикам, держаться надо друг за дружку, а как же?

Целый день Петя ничего не ел. На поминках — тоже кусок не лез ему в горло. На него так много сразу свалилось. Новый год, откровенная холодность Марико, в которой он винил сейчас себя одного, смерть отца. О Тосе и о том, что случилось на исходе той памятной новогодней ночи, он старался не думать, но мысли не слушались и проникали в сознание, разъедая последние остатки мужества, которого ему едва хватило сегодня. Было в истории с Тосей что-то мерзкое и противоестественное для него в его нынешнем положении. Он понимал это. Стоило только представить встречу с Тосей лицом к лицу, как его бросало в дрожь. Нет, он больше не переступит порога квартиры Кочорашвили.

— Не думай столько, Петенька, — сказала бабушка, когда они наконец приехали домой и он в изнеможении повалился в старенькое, обтянутое бараканом глубокое кресло. — Не думай. Может, покушаешь? Погляди на себя: глаза ввалились, зеленый весь.

— Не хочу я есть.

— Надо ведь, Петенька.

У него не было сил шевельнуться.

Евгения Филипповна достала из холодильника молоко, нарезала ломтями булку.

— Садись сейчас же, — сказала она строго. — Через силу поешь.

Он повиновался, но, сделав несколько глотков, побелел и бегом бросился в ванную. Его стошнило.

— Бабушка, — спросил он, вернувшись, — скажи мне… правду скажи. Почему отец начал пить? Не всегда же так было?

Евгения Филипповна отвернулась к окну. Пошарила рукой по подоконнику.

— Что ты там ищешь?

— Да вот, очки запропастились. Не оставила ли где?..

Евгеша, как и все старики, имела свои странности… Она, например, постоянно теряла какие-нибудь мелочи — зонтик, футляр с иголками, ножницы, связку с ключами, — вернее, не теряла, а ухитрялась так их заткнуть, что самые тщательные поиски не давали никаких результатов и пропавшая вещь обнаруживалась случайно, много недель спустя. Она знала об этой своей слабости и, будучи страстной поклонницей документального кино («всего-навсего — гривенник»), за каждую потерю накладывала на себя добровольную епитимью и стоически сидела дома, несмотря на то что на дневной сеанс в «Хронике» был объявлен новый фильм.

Она оставила в покое подоконник и полезла в один из ящиков шифоньера.

Но Петю не могли ввести в заблуждение ее маленькие хитрости.

— Сядь, ба. И не ищи. Очки у тебя на носу. Ответь мне. Не маленький же. И должен знать…

Евгения Филипповна сняла очки, рассеянно покрутила их в руках и внимательно посмотрела на внука. Выражение ее лица стало жалобным. Вздохнув, села на самодельную тахту, сооруженную когда-то Петей из ящиков и накрытую пледом.

— Что я тебе скажу?

— Во всем был виноват отец?

Она прослезилась.

— Отец твой тоже хорош, не тем будь помянут…

— Почему — «тоже»?

— Не допытывайся, Петенька. И так сил моих нет, а тут еще ты — с ножом к горлу… Да и не знаю я ничего.

Она не смотрела ему в глаза и теребила очки.

— Бабушка, — устало сказал он, — не отлынивай. Не могу я иначе. Не знаю почему, но мне обязательно надо знать, что было между отцом и матерью. Но что-то же было, я по тебе вижу?..

Он говорил без обычных шуточек и словечек, пытаясь объяснить ей свое состояние. Он не собирается изображать из себя третейского судью и решать, кто из родителей прав, а кто виноват в том, что не получилась у них жизнь, и тень этой неудачи омрачила не только их отношения, но и его детство. Он обещал ей больше никогда не возвращаться к тягостному для нее разговору, да и не нужны ему всякие подробности, но он должен узнать, отчего так случилось, чтобы жить дальше, чтобы утихомирить разлад, поселившийся в его душе. Объяснение вышло длинное и невразумительное, но бабушка, кажется, поняла.

— Взрослый совсем ты у меня стал, Петенька, — со вздохом сказала она. — А я, старая, и не заметила. Ладно уж, расскажу, если тебе так нужно. И забудь про это. Пусть твоя жизнь светлой будет…

Она помолчала, собираясь с мыслями. Петя тоже не говорил ни слова, боясь, что она передумает, и сам не понимая, почему он так ждет ее ответа.