Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

И сам он был близок к экстазу.

Стройный, тоненький, в черном суконном костюмчике с белоснежным жабо вокруг шеи, в черных лакированных туфлях, он чувствовал себя центром еще не до конца понятного ему торжества, сотворенного из всего, что было вокруг, — музыки, гербов, позолоты и мрамора, темных деревянных скамей, заполненных людьми, и дыханием хора, вторившего мелодии у него за спиной, — из всего этого волшебства, как бы растворявшегося в томительно-прекрасной кантилене, в его голосе, никогда не звучавшем ярче и выразительней.

Зал взорвался аплодисментами. Герман раскланивался, приседая в реверансе, как учил его старый хормейстер, строгий, пожилой эстонец в пенсне, друг детства самого Густава Эрнесакса [6] Густав Эрнесакс — эстонский дирижер и композитор, создатель и руководитель мужского хора, возникшего в 1942 году. , требовавший от своих воспитанников беспрекословного подчинения.

На следующий день рижские газеты напечатали на четвертой странице фотографию Германа, а в редакционной информации под ней говорилось, что «…школьник из Пярну Герман Сченснович может стать надеждой советского певческого искусства».

Давно известно, слава — ноша нелегкая, особенно если она ложится на детские плечи.

Германа затеребили, заласкали свои и чужие руки. Дед, всю жизнь, помимо извозчичьего промысла, занимавшийся пением в церкви, умилялся успехами внука, которых ему самому не дано было достигнуть, баловал и всячески потакал ему; мать, если она бывала дома, осыпала сына ласками и подарками; мальчишки в школе завидовали, а девчонки писали любовные записки и строили глазки.

Он стал тяготиться компанией одноклассников и прежних приятелей, которые казались ему теперь скучными, глупыми, далекими от той выдающейся миссии, какую возложила на него судьба.

Завелись у Германа знакомые среди взрослых, так или иначе связанные с музыкальным миром, причем он, конечно, не мог отличить людей, по-настоящему преданных музыке, от разного рода прихлебателей, ловкачей и деляг, для кого она имела лишь значение меркантильное.

Возле него вертелись подозрительные субъекты, великовозрастные парни — покровители и защитники, готовые пустить в ход силу, если кому-нибудь придет в голову обидеть юный талант, охотно услаждавший их своим пением в свободное от занятий время.

Он основательно забросил уроки, выезжая до поры до времени на своей памяти и сообразительности, а чаще на той силе инерции, которая заставляла учителей ставить ему незаслуженные пятерки.

Потом начались разные левые выступления. Однажды ему предложили спеть в кинотеатре между сеансами под аккомпанемент маленького халтурного оркестрика. Вполне сгодились неаполитанские песенки — «Пой мне», «Скажите, девушки, подружке вашей…», «Вернись в Сорренто».

Дальше пошло как по писаному.

Портовый клуб для иностранных моряков, молодежное кафе, снова — кинотеатр.

Завелись деньги. И немалые, если учесть, что человеку тринадцать лет и нет ему никаких запретов в семье, глава которой — старик со странностями, целыми днями занятый чтением первого тома энциклопедии Брокгауза и Эфрона или разучиванием псалмов и боготворивший своего «соловушку».

Словом, дело шло к роковой, но закономерной развязке, о самой возможности которой Герман, понятно, не подозревал. В хоре он пел все хуже и хуже, отстал по сольфеджио, забросил теорию музыки, пропускал репетиции, занятый участившимися шабашками, а с руководителем стал груб и дерзок.

Ни увещевания, ни нотации и разносы их наставника Язепа Августовича, искренне сокрушавшегося по поводу того, что лучший его ученик катится по наклонной плоскости, успеха не возымели.

И все-таки Язеп Августович, обычно непреклонный в таких вещах, колебался и выжидал, надеясь, что мальчик перебесится, войдет в нужную колею.

Вскоре произошел случай, который остался бы незамеченным для Германа, успевшего привыкнуть к подобным историям и даже находившего в них своеобразное удовлетворение, если бы на этот раз свидетелем происшедшего не стал «Железный Язеп», как между собой называли его хористы.

А было вот что.

Став знаменитостью, Герман редко ходил по улицам один, не сопровождаемый почитателями, ревниво сдувавшими пылинки со своего кумира. Публика эта была большей частью праздношатающаяся, из «золотой молодежи», которая целыми днями слоняется по бульварам с гитарой, от скуки переворачивая урны и затрагивая девиц.

В скверике, возле ларька с газированной водой, куда подошел Герман, стояли двое юношей лет по семнадцати, прилично одетые, с аккуратными галстучками в воротниках теннисок, очень похожие друг на друга. У одного в руке был футляр со скрипкой, у другого — нотная папка. Увидев Сченсновича, тот, что с футляром, тихо сказал брату:

— Ты прав. Это он. Жаль, такой голос… И способный, видно, мальчишка, а свихнулся…

Герман услышал.

— Что ты бормочешь, пижон? — спросил он и громко, вызывающе щелкнул по скрипке костяшками пальцев.

— Я не разговаривал с вами.

— Я вот врежу тебе между глаз — научишься отвечать, когда спрашивают! Эстет несчастный!

— Пойдем, оставь дурака, Митя, — сказал второй.

Этого Герман уже не мог вынести. Резким подлым ударом ноги выбил у обидчика футляр. Раздался деревянный треск, коробка раскрылась и полетела под скамью, стоявшую рядом с киоском. Скрипка выкатилась в лужу, натекшую из прорванного шланга.

— Ах ты, гаденыш!

Неизвестно, как бы закончилась стычка для Германа, если бы не подоспели его отставшие телохранители. Схватили обоих ребят и вывернули им назад руки.

— Давай, Герм! Вмажь для профилактики!

Он «вмазал». И одному и другому. Спокойно, не торопясь, по лицу. Теперь ему не могли дать сдачи. Компания заржала.

— Берите свою балалайку и мотайте отсюда! Другой раз будете знать, на кого нарываться! — сказал кто-то.

— Сченснович! Подойдите сюда!

Голос знакомый, старчески дребезжащий от гнева. Герман вздрогнул.

Так и есть — Язеп Августович.

— Я все не верил, я все не верил, — задыхаясь, сказал старик, трясущейся рукой поправляя пенсне. — Думал — талант не может, не должен пропасть, потому что в основе его лежит добро, а не зло. Но ты… ты — маленький законченный негодяй! Ноги твоей чтобы не было больше в хоре!..

— Герм, а что, если и деду шмазь сотворить?

— Уйдите! Уйдите! Все! Не смейте его трогать! — Сченснович повернулся и побежал к выходу из сквера.

Язеп Августович не изменил своего решения, — недаром его прозвали Железным Язепом. С тех пор ни один хорист в его присутствии не смел даже произносить имени Германа.

Первая неудача обозлила, но не обескуражила. По некотором размышлении он утешился мыслью, что в стране не один хор мальчиков и, если хорошенько подзаработать, а это было теперь в его силах, можно поехать и в Москву, к самому профессору Свешникову. Вот тогда пусть и кусает локоть «выживший из ума старикашка». Так он отныне про себя и вслух именовал бывшего учителя.